На каком еще этапе? «Она не индианка». Через дверь кухни я посмотрел на мою мать-ирландку, сидевшую на диване рядом с Мэйв, потом снова отвел взгляд. «Она жила в Индии, но это было давно».
— В общем, я приеду на поезде. После той Пасхи, проведенной с тетей Мэйв, ты приехал на поезде домой один, а тебе было двенадцать; мне четырнадцать, на минуточку.
— Можно без вот этого «на минуточку»? Выражаешься, как мой отец.
— Девочки созревают быстрее, поэтому, если подумать, сейчас я значительно старше тебя-двенадцатилетки.
Я что, правда ей это рассказывал? Да, звучала она лет на тридцать, но — никаких путешествий на поезде в одиночку.
— Идея неплохая, но я завтра возвращаюсь домой, после того как свожу Мэйв к врачу.
— Ты сам врач, — сказала она и прыснула.
— Так, Мэй, хватит пародировать маму.
— Я любя, — сказала она. — Но я с ней скоро кукухой поеду. «Шесть миллионов причин держаться подальше от Пенсильвании» — так будет называться моя книга. Передай трубку бабушке, пожалуйста.
Мама, кстати, не спрашивала меня о детях. Ни разу. Флаффи сказала, это потому, что они с Мэйв уже сами ей все рассказали — об успехах Кевина в естественных науках, о балетной школе Мэй. Флаффи сказала, маме ужасно хочется про все узнать, и тот факт, что она не спрашивала меня, — моя вина: от каждой фразы, слетавшей с моих губ, веяло арктическим холодом.
— Она спит, — сказал я.
— Спит? Сейчас два часа дня. Не она же вроде болеет.
— Она очень старенькая, — сказал я, снова оглянувшись на маму, сидевшую в соседней комнате. Она смеялась. Короткие волосы, обветренная кожа, веснушчатые руки — она могла быть чьей угодно матерью, а была моей.
— Когда проснется, я передам, что ты звонила.
Сколько бы мест, по ее собственным словам, ни посетила наша мать за годы своего отсутствия, не было похоже, чтобы она действительно жила хотя бы в одном из них. Интересно, означает ли тот факт, что ее чемодан стоит в шкафу Мэйв, что сейчас она живет у Мэйв? Вернувшись домой, я потчевал собственными подозрениями Селесту, выстраивая сцена за сценой пьесу последних двух недель.
— То есть она бездомная? — спросила Селеста. Мы были на кухне, она готовила ужин: лосось для нас двоих, а также для Мэй, которая не любила рыбу, но прочла где-то, что рыбье мясо полезно для мозгов, и два гамбургера для менее привередливого Кевина. Дети были рады меня видеть, когда вчера я переступил порог, но вскоре потеряли ко мне интерес, не обнаружив во мне никаких перемен.
— В том смысле, что у нее нет своего жилья, — да. Но под мостом она не ночует, — впрочем, откуда мне было знать.
— А что насчет того, что она якобы так и не разведена с твоим отцом, это может быть правдой? По крайней мере, Флаффи так думает. Она говорит, ваша мать может по-прежнему быть владелицей дома и даже не догадываться об этом.
Флаффи вполне могла предположить такое. Хотя всю историю она бы Селесте не рассказала. «Они разведены. Отец заплатил сотруднику американского консульства, чтобы тот встретил ее корабль в Бомбее. Он переправил документы на развод, тот человек отвез маму в консульство, и она все подписала в присутствии нотариуса. Все официально. Вместе с бумагами человек из консульства передал ей письмо от отца, в котором он писал ей, чтобы она больше не возвращалась. С глаз долой, из сердца вон». По крайней мере, так говорилось в одной из бесконечных историй, которые в моем присутствии мама рассказывала Мэйв; Мэйв считала, что, если бы письмо было полно любви и сострадания, мама не раздумывая поднялась бы обратно на борт и вернулась домой. Да и мама этого не отрицала.
— То есть она не тайная богачка.
Я покачал головой:
— Она вызывающе бедна.
— И заботиться о ней теперь вам двоим? — Селеста принялась за маленькие красные картофелины в раковине, надраивая каждую щеткой, пока я искал в холодильнике початую бутылку вина.
— Я в этом участия не принимаю.
— Но ты принимаешь участие в жизни Мэйв, а Мэйв возьмет на себя заботу о матери.
Я поразмыслил над этим. Вот, кстати, и вино.
— Ну, сейчас скорее мама о ней заботится — еда, лекарства, стирка, посетители.
— А ты тогда зачем?
Я наблюдал, вот зачем. Неделикатно вмешивался абсолютно во все.
— Хочу убедиться, что с Мэйв все в порядке.
— Потому что боишься, что у нее будет новый приступ, или потому что боишься, что со временем она привяжется к матери сильнее, чем к тебе?
Я уже собирался налить каждому из нас по бокалу вина, но в свете того, как развивался наш разговор, налил только себе.
— Это не соревнование.
— Вот и отлично — отвяжись тогда от них. Тебя вроде как не особо интересует ваша мать, а Мэйв, похоже, сейчас не интересует никто, кроме нее.
Здесь надо отметить, что, пока Мэйв болела, Селеста была невероятно внимательна. Каждые пару дней она посылала открытки, любовно подписанные детьми, а когда Мэйв выписали, на веранде ее дожидался огромный букет пионов. Его размер наводил на мысль, что во всей Восточной Пенсильвании, вполне возможно, не осталось ни одного пиона.
— Это ты ей сказал, что я люблю пионы? — спросила Мэйв, прочтя записку.
По правде сказать, я понятия не имел, что они ей нравятся.
— Вот из-за чего мы сейчас собачимся? — спросил я Селесту. — Я дома, и мне хорошо.
Она бросила последнюю картофелину в дуршлаг и обтерла руки.
— Сколько я знаю Мэйв, она всегда хотела вернуть свою мать. Вы паркуетесь у старого дома, потому что это напоминает ей о матери, вы живете так, будто ваши запястья связаны проволокой, — потому что вас бросила мать. И вот она возвращается, твоя сестра наконец-то счастлива, однако ты настроен и дальше страдать. И вообще не хочешь, чтобы тебя отрывали от твоего горя. Раз уж ты так заботишься о Мэйв — и Мэйв счастлива, — то почему бы просто не позволить ей быть счастливой? У нее может быть своя жизнь с вашей матерью, а у тебя с нами.
— Это не сделка.
— Но ведь ты именно этого боишься — что мать не понесет наказания, что сестра будет счастливее с ней, чем с тобой?
Сверху донесся голос Мэй:
— Вы ведь понимаете, что я слышу каждое слово? У нас тут вентиляция хорошая. Если хотите ругаться, идите в ресторан.
— Мы не ругаемся, — сказал я громче, чем стоило бы. Я посмотрел на жену и на секунду действительно ее увидел: голубые глаза, соломенные волосы. Женщина, которую я знал больше половины своей жизни, появилась передо мной и так же быстро исчезла.
— Мы ругаемся, — сказала Селеста, глядя на меня, не сбавляя тона. — Но скоро закончим.
Я мог бы все лето провести в Нью-Йорке, контролируя демонтаж стен в разных квартирах, играя в баскетбол с Кевином, помогая Мэй учить монологи, и не думаю, что кто-нибудь, кроме Селесты, обратил бы на это внимание, зато Селеста была бы счастлива. Но каждую неделю я уезжал в Дженкинтаун, словно единственный способ убедиться, что Мэйв и правда в безопасности, — удостовериться в этом лично. Я ночевал в неизменно гостеприимном особняке Норкроссов, где теперь жил другой лабрадор, Рамона. Я приезжал на машине, потому что мне было нужно мотаться к Мэйв и обратно и совершать поездки в магазин стройматериалов. Я постоянно искал, чем бы заняться, желая оправдать собственное присутствие, а не просто сидеть в гостиной, глядя на них. Мое желание починить выключатель, покрасить комод, заменить прогнивший подоконник было даже слишком прозрачной метафорой.
