Если бы я могла поехать с ними и никогда не возвращаться.
Но двери в большой мир заперты и заколочены, осталась лишь щелка, сквозь которую еще сочится тоненький детский ручеек. Скоро захлопнутся и английские двери, а значит, Стэнли должен уехать сейчас, а я останусь здесь и попытаюсь выжить.
Ему на шейку я надела ярлычок, на котором написала имена: его и Вальтера. Как будто я отправляю посылку по почте. Все документы готовы, проштампованы, лежат в маленьком чемоданчике вместе со сменой пеленок, подгузниками, жестянками с искусственным питанием, бутылочками и моей кофтой. А вдруг мой запах, которым она пропиталась, поможет ему успокоиться, когда он заплачет. Я волнуюсь: как-то пятнадцатилетний кузен Вальтера, который в глаза не видел Стэнли, будет управляться с ним в дороге?
Но я должна верить, что все пройдет хорошо.
Ведь, кроме веры, у меня ничего не осталось.
Но есть еще одна вещь, которую я должна положить в чемодан. Я выдвигаю ящик ночного столика и вынимаю из него дневник, заполненный до самой последней страницы моим мелким бисерным почерком. Осторожно кладу его под одежду. Если случится самое худшее и я никогда больше не увижу своего сына, то вот его история. В этом дневнике вся я, все самое лучшее и самое худшее обо мне. Хотя, конечно, Вальтеру и Анне решать, покажут они ему дневник или нет.
Стучат.
– Войдите, – откликаюсь я, не отрывая глаз от личика Стэнли.
– Привет, – слышу я голос Эрны, которая подходит и встает со мной рядом. – Пора, – добавляет она тихо.
Я киваю, но с места не двигаюсь.
– Отец уже ждет нас на улице, возле дома. Через полчаса нам надо быть на вокзале, чтобы успеть сесть в первый поезд до Берлина, – объясняет она. – Прости меня, Хетти, но времени действительно очень мало.
– Да, знаю, – отвечаю я. – Дай мне всего одну минуту. Я сама спущусь с ним вниз.
Она кивает и закрывает за собой дверь.
– Ну вот, – говорю я Стэнли, – я хочу, чтобы у тебя была хорошая жизнь. А еще я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя и всегда буду любить. Надеюсь, что эта ужасная война все же не состоится и все как-то уладится. И тогда, очень скоро, я за тобой приеду. А я обязательно приеду, мой милый мальчик. Обещаю тебе это. Я приеду.
Крепко прижав его к себе, я целую его в лобик, а потом заставляю себя оторвать от него взгляд и смотрю в окно. Вид из него великолепный. Этот дом выше всех соседних, и я вижу крыши, а между ними площади и много деревьев. Солнце еще не встало, но уже позолотило горизонт, окрасив облака на востоке красными и розовыми полосами. Там, где лучи еще не коснулись их подбрюший, они пурпурные, а дальше, на запад, угольно-черные.
Светлеет стремительно, и прямо у меня на глазах пушистые облака меняют свой цвет от красного к бледно-розовому и, наконец, к белому. Над горизонтом вырастает край солнечного диска: сияющая дуга чистого золота выстреливает яркими лучами, которые сразу прогоняют ночную тьму. С неимоверной быстротой солнце поднимается еще выше, превращая небо в огромный резервуар желтого пламени.
Родился новый день.
Эпилог
Июнь 1994 года
Мой дорогой Вальтер!
Понимаю, каким шоком будет для тебя это письмо, и надеюсь, что ты сел, прежде чем распечатать конверт. Я долго искала тебя, целых пять лет. Ну а потом, если честно, еще два года раздумывала, писать или не писать. Найти тебя было непросто. Я принималась за поиски, упиралась в глухую стену, отчаивалась, бросала, начинала снова, – я ведь упрямая, как ты знаешь, – и наконец с помощью, как бы ты думал кого? – еврейской благотворительной организации в Америке! – я получила твой адрес!
Прежде чем сесть за это письмо, я еще раз хорошенько все взвесила: стоит ли после стольких лет тревожить тебя, мою первую любовь, и моего сына, которого я знала всего три первые недели его жизни? Достаточно сказать, что за все прошедшие пятьдесят пять лет не было такого дня, когда бы я не думала о нем. Бо́льшую часть своей жизни я прожила с ощущением того, что кусок моего сердца отрезан и уехал вместе с ним в Англию, где, как я надеялась, мой сын обретет спокойную, счастливую жизнь. Сразу после войны жизнь под Советами была невероятно тяжелой. Каждый день был борьбой за существование. Я еще тогда хотела разыскать тебя, но время шло, и это становилось все труднее, а наконец пропала и последняя возможность. Тогда я подумала, что, наверное, и для тебя, и для Стэнли будет лучше, если я не стану вмешиваться в вашу жизнь. Но теперь, когда я с каждым днем становлюсь все старше, я поняла, что не хочу сойти в могилу, так и не узнав, что стало с моим сыном и, конечно, с тобой, мой дорогой Вальтер. Поэтому я тебе и пишу.
Говорить о прошедших годах нелегко, да и сказать как будто нечего. Так, повседневные дела, работа. О войне я стараюсь не вспоминать. Это были тяжелые, страшные годы, полные лишений и ограничений. Не хочу я останавливаться и на том ужасе, который последовал за ними, – на травме, которую нанесли нам русские оккупанты. Это тема для отдельного разговора. Но, когда все более или менее нормализовалось, я все-таки смогла воплотить свою детскую мечту и закончила учебу. Думаю, ты порадуешься, когда узнаешь об этом. В отличие от Гитлера, коммунисты хотя и вынужденно, а не по доброй воле, но все же дали нам, женщинам, хотя бы видимость равноправия.
Вот почему, через много лет после войны, я смогла стать доктором. Нет, не таким, как я когда-то мечтала, но тоже очень и очень нужным. Я стала врачом-психотерапевтом, теперь я на пенсии. Всю жизнь я лечила детей, помогала собрать воедино осколки их искалеченных душ. Мои маленькие пациенты заменили мне собственных детей. На моем счету есть еще одно достижение, хотя и не столь значительное: я смогла преодолеть свой страх воды! Раньше летом я каждый день ходила плавать. И каждый раз, заходя в воду, я думала о тебе и о том, как бы ты гордился мной. И эта мысль всегда вызывала у меня улыбку.
Своих детей у меня больше не было. Мой брак с Томасом был скоротечным и несчастливым. Меньше чем через год после нашей свадьбы его послали на фронт, и до двадцатого дня рождения он не дожил.
После него замуж мне не хотелось. Все мои интересы сводились тогда к выживанию, а потом к работе. И только гораздо позже, когда мысль о том, чтобы как-то устроить собственное счастье, уже перестала меня посещать, я вдруг встретила Макса, простого человека, намного старше меня, с нежнейшим сердцем. Мы поженились и были счастливы. Его не стало двенадцать лет назад.
Что тебе сказать о других людях из моей жизни? Папа покончил с собой после падения Берлина. Мама до конца своих дней верила в нацистскую мечту и в величие своего мужа. Она ненадолго пережила папу, умерла от разбитого сердца. Хорошо хоть Карл не увидел всех тех ужасов, которые выпали на нашу долю. Что стало с малышкой Софи и Хильдой, я не знаю. После войны я переехала в маленький городок подальше от Лейпцига.
