От его слов я на седьмом небе от счастья. Может быть, он и насчет юнгмедельбунд тоже передумает.
– Ну, ладно, – говорит он, – мне надо кое-куда позвонить. Томас, побудь пока с Гертой. Пообедаешь у нас.
Я улыбаюсь, глядя на бледное лицо Томаса, на его впалые щеки. Наконец-то он вступит в гитлерюгенд, а его отца защитят от коммунизма. Может быть, гестапо даже найдет ему работу.
Вот как хорошо все вышло, гораздо лучше, чем я ожидала.
19 августа 1934 года
– Смотри! – Эрна указывает куда-то на верх обезьяньего вольера. – Нам повезло.
Мы ставим велосипеды возле скамейки за зоопарком, там, где он вплотную подходит к парку Розенталь. Серые плосколицые звери кучкой сидят на высоких деревянных насестах у самой решетки. Вот кто-то из них перемахивает на платформу внизу. Там разложены куски фруктов. Обезьяна хватает яблоко и, крепко зажав его в кулачке, снова вскарабкивается на насест. Садится и тихо грызет, пока ее сородичи вокруг вскрикивают и стрекочут, точно болтливые старые дамы.
Прямо перед нами на широком зеленом лугу Розенталя играют малыши, носятся собаки, ошалев от теплого августовского солнца. Я вынимаю из сумки два куска Линцского торта в коричневой бумаге и протягиваю один Эрне. Мы молча едим.
Две обезьяны отделяются от общей кучи, усаживаются в сторонке и начинают выискивать друг у друга блох. Спокойные, даже ласковые движения время от времени прерываются, когда тот или иной зверь, найдя в шерсти подруги блоху или вошь, торопливо выхватывает ее и отправляет себе в рот.
– Представляешь, если бы люди так делали. – Эрна хихикает, глядя на парочку, и толкает меня локтем в бок. – Только представь: сидишь ты вот так со своим ухажером и ищешь ему вшей.
Я так фыркаю, что тесто с вареньем едва не вылетают у меня изо рта.
– Эрна! – фыркаю я. – Ш-ш-ш…
Она поворачивается и озорно смотрит на меня:
– А может, ты уже приглядела себе кого-нибудь, а?
– Не смеши меня. Нам ведь всего по двенадцать лет.
– Мне уже почти тринадцать. А кстати, как там Карл? – Она смотрит на меня искоса.
– Что – Карл?
– Он ведь такой красивый.
– Карл? – Я смеюсь. – Он почти не моется и вечно забывает поменять майку и трусы. – Что-то подрагивает у меня в животе. Словно змея подняла граненую головку и пробует воздух язычком. Я аккуратно слизываю с пальцев варенье. – Заново проигрывать знаменитые сражения. Самолеты. Футбол. – Я последовательно загибаю пальцы: раз, два, три. – Вот и все, что любит Карл.
Пока Эрна жует и смотрит на обезьян, я разглядываю ее профиль. Изящная линия носа, высокие скулы, гладкая белая, как молоко, кожа. Она и впрямь невозможно красива…
Но Карл совсем не думает о девочках.
Эрна вздыхает и сминает коричневый бумажный пакетик из-под торта в плотный комок.
– Я говорила о тебе с отцом. – Она катает бумажный шарик в ладонях. – Он сказал, что я не должна с тобой водиться.
– Почему? – Я с удивлением смотрю на нее.
– Дело не в тебе, – быстро отвечает она, – дело в твоем отце.
– Но ведь он его даже не знает!
– Наверное, я не должна была тебе об этом говорить, – продолжает она и сплющивает бумажный шарик между ладонями. – Но он ошибается. Я все равно буду дружить с тобой, и, что бы ни сказал мой отец, это ничего не изменит. Ты ведь всегда будешь моей лучшей подругой, да, Хетти?
И тут все вокруг застывает, словно на картине. Солнце сияет во всю мочь, яркое и золотое. Птицы поют так красиво и сладко, как никогда еще не пели, обезьянки весело резвятся, источая радость.
Я стараюсь выглядеть невозмутимой, как будто мне не привыкать слышать, как меня называют лучшей подругой.
– Конечно, – выдыхаю я и, не выдержав, расплываюсь в улыбке. – Отныне и навсегда.
С минуту мы сидим молча, довольные друг другом.
– А что твоему отцу не нравится в моем?
– Да ладно, не думай об этом.
– Просто нельзя ведь плохо говорить о том, кого даже не знаешь.
Мысль о том, что папу обсуждают где-то в других домах, кажется мне странной.
Эрна делает глубокий вдох.
– Это как-то связано с тем, как твой отец заполучил газету, – выпаливает она. – Но может быть, папа что-то не так понял.
Перед моими глазами встает сморщенное лицо злой старухи фрау Гольдшмидт. Твой отец… украл дом… ложь и неправда…
Зависть. Вот как называет это папа.
– Это все ложь и неправда. Люди завидуют успеху моего отца, вот и все.
Я встречаю взгляд Эрны. Она отводит глаза.
– Да, наверное, все дело в этом. – Носком туфли она ковыряет гравий. – А мой отец просто старый дурак, что слушает сплетни.
– Он должен быть осторожнее.
Обезьянки уже съели почти все фрукты и принялись гоняться друг за другом, перемахивая с насеста на насест. Парочка, искавшая друг у друга блох, снимается с места и уходит в закрытую часть вольера.
– Я вступаю в юнгмедельбунд, – говорит Эрна. – А ты?
– Папа не позволит. Он считает, что гитлерюгенд – это организация только для мальчиков.
– Но все ведь вступают. Может, ты его еще уговоришь?
– Ты моего папу не знаешь. Если уж он что решил, то его не собьешь.
Может быть, Эрна найдет себе новую лучшую подругу, когда вступит в юнгмедельбунд. Я смотрю на широкий плоский простор Розенталя, вдалеке переходящий в лес. Солнце печет неумолимо, от его блеска ломит глаза. Я чувствую, как в висках зарождается боль.
Эрна ласково кладет руку поверх моей ладони. Ее глаза широко распахнуты.
– Пожалуйста, не надо говорить твоему папе о том, что сказал мой папа, ладно? – шепчет она.
– Конечно не скажу.
– Я ведь могу доверять тебе, Хетти, правда?
– Эрна… – Я смотрю прямо в ее кошачьи глаза. – Я твоя лучшая подруга. И я навсегда сохраню любой твой секрет. Обещаю.
10 сентября 1934 года
ы слышала, что доктора Крейца уволили? – шепчет Эрна.
– Когда?
– В пятницу. И еще кое-кого из учителей тоже.
Она кивком указывает на глухую стену строгих костюмов в передней части главного зала, где собралась вся школа. Да, среди них определенно есть новые лица.
– Тихо! – Голос герра Гофмана раскатывается по залу. – Сейчас перед вами выступит наш новый учитель естественных наук. Прошу вас, герр Мецгер.
Стройный молодой человек в коричневом костюме и галстуке-бабочке выходит на авансцену. У него по-юношески круглое лицо, лоснящаяся кожа и россыпь бледных прыщей на раздраженном красном подбородке. Кажется, он не намного старше Карла.
