– Эй, фройляйн! – окликает меня кто-то из вагона. – Тут, рядом со мной, свободное местечко, сесть не хочешь?
– Нет, спасибо, я всего на пару остановок, – вежливо отвечаю я.
Парень, который меня окликнул, совсем молодой. Но какой-то потасканный, взгляд голодный.
– Ну как хочешь. Тогда стой.
Он явно разозлился, в голосе чувствуется рубленый берлинский акцент. Грубая прусская речь в последнее время вообще слышна в Лейпциге все чаще. В сравнении с легким, мягким выговором саксонцев говор пруссаков режет слух. Как написал недавно в «Ляйпцигере» папа, бурное развитие промышленности и высокий уровень благосостояния Лейпцига привлекают сюда множество людей. В поисках стабильной работы и заработка они приезжают из самых разных мест. И привозят с собой дурные нравы, преступные наклонности и болезни.
Надо было все-таки пойти пешком.
– Девушки теперь уже не те, – громко жалуется тот, на сиденье, другому, который стоит рядом с ним в проходе. – Напялили форму и заважничали так, что не подступишься. Хотя что такое девушка в форме? Пха! И смех и грех!
На меня начинают оглядываться. Я смотрю в пол, чувствуя, как вся наливаюсь свекольным цветом. Моя синяя форменная юбка развевается, когда трамвай кренится на повороте. В толпе смеются, и кто-то еще говорит:
– Думаете, БДМ – это бунд дойчер медель? Нет, это значит «Буби дрюк михь!».
Потискай меня, парень! Да как они смеют?
– Эй, хочешь, я тебя потискаю? – смеется тот, с берлинским акцентом.
Другой добавляет:
– А я слышал, это значит «Бунд дойчер мильхкюэ»!
Союз немецких коров. В вагоне гогочут. Я вся в поту, сгораю от возмущения, но мне некуда деться – я заперта в железной коробке с этими ужасными, грубыми людьми. Бросив взгляд в окно, я прикидываю, когда будет следующая остановка, и радуюсь, что стою возле двери и смогу быстро выйти. Так, значит, вот с какими людьми Томас работает изо дня в день? Только бы он не стал таким же.
– Да, девчонки сейчас те еще. Вот хоть вчера вечером. Кучка девчонок в баре, одни, без мужчин. Ну, я предложил одной угостить ее выпивкой, вежливо предложил. Так она хохотала мне в лицо! А все, видишь ли, потому, что на ней форма. Они все надо мной ржали. Пф! И кем они себя после этого воображают? Юными фройляйн? Да как бы не так, свиньи они, и все тут. – Это опять берлинец. – Эй, – кричит он вдруг мне, – искала бы лучше мужа, девочка, чем шастать в дурацкой нацистской форме!
Меня так и подмывает крикнуть ему что-нибудь в ответ. Гадость какую-нибудь вроде: «Тебя я бы все равно в мужья не выбрала, будь ты хоть единственным мужчиной в мире». Пусть знает свое место. Но я не решаюсь. Стою, смотрю в пол, жду, когда же наконец будет остановка и я смогу выйти.
– Эй! – Здоровенный толстяк, в чью подмышку я почти упираюсь носом, окликает тех остряков. – Языки придержите, – говорит он им. – Совсем девчонку застыдили. Она же еще молоденькая. – Он поворачивается ко мне и опускает свою большую косматую голову так, что его лицо оказывается на одном уровне с моим. От него пахнет пивом и сигаретами. – Ты как, девочка, в порядке?
Я торопливо киваю. Смешно, но я испытываю благодарность к этому похожему на гориллу здоровяку за то, что он вступился за меня. Трамвай замедляет ход, приближаясь к остановке.
– Я уже выхожу, – шепчу я ему, чтобы другие не услышали. – Спасибо.
Трамвай еще только замедляет ход, скрежеща тормозами, а я уже выскакиваю из вагона, радуясь, что никто из пассажиров не выходит за мной следом. Первым делом я набираю полную грудь воздуха: после кислой духоты вагона он кажется особенно сладким. Вдруг у меня подкашиваются ноги, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за железные прутья какой-то калитки.
Подняв голову, я вижу, что передо мной вход на маленькое еврейское кладбище. Камни у самой ограды осквернены гадкими надписями. «Еврейская свинья», – читаю я на одном. Соседнее надгробие разбито. На третьем написано: «Хороший еврей – мертвый еврей!», а за ним и вовсе: «Убивать евреев – вот верный ответ на еврейский вопрос». Я чувствую, как встают дыбом волосы у меня на затылке.
Я вспоминаю, о чем шепчутся люди: о еврейском заговоре, о том, что никто точно не знает, когда и где они нанесут свой удар. Потому что такая у них привычка – действовать тайно, исподтишка; часто под прикрытием чужих правительств. Подстрекать к революциям и беспорядкам. Сеять между людьми рознь, внушая им разные мысли. И, пока люди бьются со своими же братьями на баррикадах, пролезать во власть, занимать главные посты во всех сферах жизни. Капля пота течет у меня по спине. Хорошо, что у нас есть Гитлер. Он обязательно приведет нас к победе.
Я поворачиваюсь к обезображенному кладбищу спиной и быстро иду прочь.
Передо мной всплывает лицо Вальтера. Его белокурые шелковистые кудри. Добрые голубые глаза. Светлая улыбка. Вспоминаю, какой он воспитанный и приличный – особенно по сравнению с теми скотами в трамвае! И как им только хватает наглости называть себя немцами!
Вальтер не обычный еврей. Евреи не такие, как он.
Я уверена, что он не имеет никакого отношения к всемирному заговору еврейства.
И нос у него не крючком, и глаза не бегают.
Вальтер добрый, красивый, и с ним весело.
Может быть, он и не еврей вовсе. Наверное, он мишлинг: еврей, но с частью арийской крови. Да, вот почему у него такая внешность. Хотя он может и сам не знать, что он отчасти ариец.
Я уже поворачиваю на Фрицшештрассе, когда во мне вдруг просыпается бунтарский дух. Вот пойду завтра утром и встречусь с ним. В последний раз, только чтобы сказать ему «прощай» и объяснить, что нам больше не следует видеться. Всего один разок, самый последний. Никто и не узнает.
Потому что просто не прийти – это невежливо.
А меня с детства учили быть вежливой с людьми.
8 августа 1937 года
Я стою на высоком узком каменном уступе. Позади меня луг, густая зеленая трава вперемежку с дикими цветами. Прямо у моих ног начинается крутой спуск в долину, покрытую сочной изумрудной зеленью. Густые ели плотными рядами опоясывают склоны гор. По дну долины вьется река, серебристой змейкой сверкает на солнце.
На ее берегу я вижу крошечную фигурку. Человек машет мне обеими руками. Зовет меня вниз, к себе.
Вальтер.
Ветер треплет мне волосы, солнечные лучи пригревают лицо. Воздух пряно пахнет свободой, и я дышу полной грудью. Потом закрываю глаза, подаюсь всем телом вперед, и вот меня уже не вернуть. Я падаю, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее; ветер гудит и свистит у меня в ушах. Я взлетаю, но что-то идет не так. Открыв глаза, я вижу Карла: он за рулем своего глайдера, направляет его наперерез мне, преграждает путь…
Вздрогнув, я просыпаюсь. Приподнимаюсь на кровати, вглядываясь в стрелки часов на каминной полке. Пять тридцать пять. Я снова роняю на подушку голову, полную недавним сном. Время еще есть. Я могу остаться дома, и тогда все будет по-прежнему. Но могу пойти, и тогда все станет по-другому.
