Я улыбаюсь директору. Моя мечта – стать врачом, по возможности – мировой знаменитостью. Мне верится, что учеба в этой замечательной школе – первый шаг на пути к осуществлению моего честолюбивого замысла. И я буду очень стараться на каждом уроке. Всегда.
Герр Гофман обращается к доктору Крейцу:
– Что вы проходите сегодня?
Доктор Крейц молча показывает директору обложку «Превращения».
Ужас искажает лицо герра Гофмана.
– Доктор Крейц, вы с ума сошли?
Учитель пожимает плечами:
– Это великолепный текст, герр Гофман. Он как раз вводит все темы, о которых мы будем вести речь в этом году: символизм, метафора, абсурдность бытия…
– Это мы еще обсудим, но позже. А пока вы прекрасно знаете, что это совсем неподходящее произведение для школы. Будьте любезны, к следующему разу подберите порядочного немецкого писателя. До свидания, дети. – И он выбегает из комнаты, громко хлопнув дверью.
Доктор Крейц съеживается.
Подходит к столу, дрожащими руками кладет в портфель «Превращение». И смотрит на нас, облизывая губы, словно не знает, что теперь с нами делать. Кое-кто в классе уже начинает болтать, но учитель не пытается навести порядок.
И опять он напоминает мне лягушку, только теперь ее как будто переехало колесо.
Я выхожу из школы. На улице меня уже ждет Томас. Худющий, длинноногий, он стоит, небрежно привалившись к стволу высокого дерева на краю Нордплац. Сбежать я не успеваю: он замечает меня, подбегает и чуть не сбивает с ног, все это с кривой ухмылкой.
– Ну, как там было? – спрашивает он и смотрит через плечо на школу.
Чуть приотстав, мы идем за шумными старшеклассниками через зеленую площадь в Голис.
– Школа как школа. Просто… умнее и строже, вот и все.
Томас грустнеет. Он тоже мог бы туда поступить, только его родителям нечем платить за учебу. С экзаменами он справился бы.
– Так странно, что ты больше не живешь в нашем квартале, – говорит он. – Без тебя там как-то… пусто, – подумав, добавляет он.
– Я же совсем рядом.
– Ну да. – Всю дорогу, пока мы идем, останавливаясь только у перехода через Кирхплац, он громко сопит. – А какой у тебя теперь дом?
– Вот погоди, увидишь! – смеюсь я. – После той квартирки ты просто не поверишь! Побежали! – И я срываюсь с места, чувствуя, как у меня внутри растет пузырь радости.
Наш огромный новый дом на Фрицшештрассе с островерхой крышей, из которой в небо торчат две дымовые трубы, похожие на толстые указательные пальцы. В нем четыре этажа – четыре ряда окон. В нашей семье каждый мог бы жить на отдельном этаже.
– Самый большой на улице, – выдыхает Томас, потрясенно глядя на красивое здание из светлого песчаника с черной отделкой.
Его рыжеватые волосы растрепались, глаза за толстыми стеклами очков в черепаховой оправе кажутся огромными, как у мухи. Обозревая величие нашего дома, он даже морщит нос.
Я гордо выпрямляюсь.
– А сад за ним есть?
– Ну конечно! Вон моя комната. – Пальцем я показываю на балкон второго этажа.
Прямо под ним растет чудесная старая вишня. Нижние ветки ее раскидистой кроны нависают над тротуаром и железными перильцами перед домом, спускаются под балкон. Прямо в оконной нише у меня есть сиденье. Люблю проводить время там: оттуда хорошо виден перекресток с Берггартенштрассе, если посмотреть влево, а если вправо – то вся Фрицшештрассе до самого дома Вальтера. Я вижу, когда он выходит и когда возвращается обратно.
– Внутри, наверное, тоже здорово. – Томас прижимает лицо к прутьям ограды. – Спорю, что там у вас две лестницы. И погреб тоже есть. А может быть, даже темница, а в ней кости пленников!
– Не говори чепухи.
– Можно мне зайти? – спрашивает Томас.
Я смотрю на него искоса. Всего несколько недель назад мы с ним играли на улице позади дома, в котором была наша квартира, а кажется, будто годы прошли. И не я, а совсем другая девочка пинала во дворе мяч и съезжала по глинистому откосу набережной посмотреть, как паровозы, пыхтя, втаскивают на станцию одни тяжелые составы и покидают ее с другими.
– Не сегодня, – слышу я свой голос. – Извини. Может, в другой раз. – И я толкаю тяжелую кованую калитку. Она открывается со скрипом, а захлопывается с громким приятным щелчком, оставляя Томаса на улице.
В просторной передней с деревянным паркетом я оставляю сумку и вспоминаю июньский день, когда мы только переехали в этот дом.
– Без кухарки и горничной здесь не обойтись, – сказала тогда мама, стоя на этом самом месте и с изумлением озираясь. На меня и сейчас точно пахнуло ароматом ее духов «Vol de Nuit». – В одиночку я с таким домом не управлюсь, – добавила она и приложила руку к груди.
Папа, спокойный и невозмутимый, в легких брюках и рубашке с открытым воротом, взъерошил мне волосы и сказал:
– Самый завидный дом во всем Лейпциге. Ну, или один из них.
– Мне он ужасно нравится, – сказала я отцу, с улыбкой глядя в его тяжелое лицо.
– Что, не ожидала, а, Шнуфель? Даже мечтать не могла? – И он, взяв с пола коробку, пинком отворил первую по коридору дверь. – Мой кабинет, – сказал отец и, довольный, скрылся внутри.
– А можно, я тоже выберу себе спальню? – спросил Карл, и у него даже глаза загорелись при мысли о собственной комнате.
– Почему нет? – ответила мама, а я пошла за ней, когда она стала обходить дом, сверяясь со списком предметов мебели и картин, оставленных в особняке прежними жильцами.
Трудно забыть тот миг, когда я впервые увидела красно-золотую столовую, залитую солнцем гостиную – одно пятно света лежало на ковре, другое на рояле, – бледно-голубую утреннюю комнату с граммофоном в углу, оранжерею со стеклянным куполом потолка, наполненную экзотическими растениями, между которыми стояла плетеная мебель. Наша старая квартирка целиком уместилась бы в передней этого дома, и еще место осталось бы.
Наполненная счастьем, словно воздушный шар – воздухом, я бегу через переднюю, по гулкому каменному коридору, мимо большой кухни, мимо ванной, пока не оказываюсь в треугольном саду за домом. Посреди сада газон, по краям – цветы, а в дальнем от дома углу – огромный старый дуб. Железной дороги здесь нет. Вот и хорошо. Я совсем не буду скучать по поездам, которые со скрежетом и лязгом уходили неизвестно куда среди ночи, так что от них тряслась моя кровать в старой квартире.
В дальнем углу сада, задрав голову, я смотрю на пеструю от солнца листву и ветви старого дуба. Хотя мы больше не ходим в церковь – папа говорит, что вера отвлекает нас от главной задачи и, кроме того, церковь не одобряет герр Гиммлер, – я все равно знаю: Господь улыбнулся мне. Я – особая, и потому Он сделал мне подарок – дом на дереве. Настоящий. Большой. С надежной крышей и стенами. С узкой веревочной лестницей, которая свисает из отверстия в деревянном полу.
