Я вспоминаю, что папа говорил о тех евреях, которые еще живут в Голисе. От них не избавиться, они как паразиты. Во мне просыпается гнев. Никакие они не паразиты, такие же люди, как мы. Дождь между тем разошелся не на шутку и вовсю барабанит по крыше.
– Мне пишут друзья из Лондона и Нью-Йорка, – продолжает Вальтер. – Там у них столько возможностей. А я? Какое будущее ждет меня? – Он напрягается и поворачивается ко мне всем телом. – О Хетти, если бы мы могли сесть завтра на пароход и уплыть в Нью-Йорк. Если бы это было возможно!
– И что бы мы там делали? – шепчу я.
Широкими взмахами руки Вальтер набрасывает в воздухе картинку.
– Мы жили бы в небоскребе – высоком, метров двести, а то и триста. С окнами на Центральный парк. Или на Бродвей. Я бы работал в красивом офис е, а не торчал изо дня в день на грязном старом складе. – Он делает паузу. – А еще мы с тобой ходили бы в рестораны и в кино, в театры, в библиотеки. Вместе. Там ничего не запрещено. Можно читать любые книги, слушать любую музыку, смотреть любые фильмы. И работать можно кем хочешь, не важно, еврей ты или нет, белый или негр.
– Правда?
– Правда.
– Значит, я могла бы стать врачом? Там ведь есть женщины-врачи?
– Может быть. Даже наверняка.
– И ты бы смог поступить в университет?
– Конечно. Лучше того, там мы с тобой были бы вместе, всегда, на виду у всех, не прячась по старым замшелым сараям.
Мы улыбаемся при одной мысли об этом.
Страна, где я могла бы стать врачом.
Но с этой мечтой я уже простилась.
Дверь сарая со скрипом отворяется, и мы подпрыгиваем. Скрип раздается снова, но никто не входит. Мы по-прежнему одни, компанию нам составляют лишь дождь и ветер. Все, что говорит Вальтер, звучит так соблазнительно. Хотя, если признаться, страшновато. Если дать людям столько свободы, то как их тогда контролировать? Как тогда не позволить преступникам нарушать закон?
Наверное, Вальтер просто слишком много времени проводит среди мрачных, угрюмых людей. Судя по его словам, ему все время приходится скрываться, прятаться, жить на задворках общества. Надо показать ему, что Германия вовсе не так плоха, что здесь тоже есть движение и жизнь, а Адольф Гитлер, хотя и не любит евреев, да и других иностранцев тоже, неустанно трудится на благо Германии. И делает немало хорошего.
– Мы не можем поехать в Нью-Йорк, – медленно начинаю я, – но зато можем сесть в поезд, и он отвезет туда, где нас никто не знает. Там мы пройдемся по магазинам, погуляем в парке. Никто и не догадается…
Он смотрит на меня очень внимательно, и я уже начинаю бояться, что сказала лишнее. Может, я слишком смело себя веду или для него это будет чересчур рискованно? Он молчит, потом вдруг говорит:
– А знаешь, Хетти, ты права. Гулять с тобой здесь, конечно, очень приятно, но куда приятнее будет заняться чем-то еще. К тому же я устал прятаться. Почему бы нам не сходить в город?
– Но это опасно, Вальтер, – вздыхаю я. – Нас могут увидеть.
– А вот это вряд ли. Особенно сейчас. Лейпцигская ярмарка в разгаре. В городе почти двести тысяч приезжих. Все, кого я знаю, весь день заняты делом.
– А все, кого знаю я, избегают появляться в людном центре в такое время…
– Вот именно!
– Но… но мы все равно рискуем, даже если риск совсем маленький.
Я смотрю прямо в его молящие глаза. Наша затея кажется мне безрассудной.
– Мне хочется сделать тебе подарок, – говорит он с расстановкой. – Мы спрячемся у всех на виду. Никому и в голову не придет, что еврей может открыто разгуливать с немкой. На нас просто не обратят внимания.
– Нельзя, – мотаю я головой.
– Послушай, мы не пойдем в те места, куда обычно ходят твои знакомые. Я обещаю. А после прогулок в полях это будет такое приятное разнообразие. – Он широко улыбается. – Я бы не стал рисковать, если бы считал, что нас могут увидеть, – настаивает он. – И потом, разве я не могу хоть раз сводить свою девушку развлечься, если мне этого хочется?
Свою девушку.
– Можно пойти в следующую субботу, – вырывается у меня.
– Разве тебе не надо в школу?
– Я редко бываю там по субботам. Старшеклассницы должны быть в БДМ. На следующую субботу как раз запланирован поход. Меня никто не хватится: идут шестьсот человек, а я не вожатая и не командую отрядом. Попрошу Эрну, пусть скажет всем, что я подвернула ногу.
– Точно. Так и сделаем. – Он кивает. – Это не большой плевок в лицо судьбе, я знаю, но все равно чувствую себя лучше. Гораздо лучше. Кстати, – вспоминает он вдруг, – хочешь новую шутку?
– Конечно, – вздыхаю я.
– Она о политике, так что отцу не рассказывай, ладно?
– Я и не собиралась!
– В общем, так, встречаются два человека. «Как я рад тебя видеть, – говорит один. – Ну, как там, в концлагере?» – «Отлично, – отвечает второй. – Завтрак в постель, кофе или какао на выбор, на обед суп, мясное, десерт. Днем игры, потом кофе с пирожными. Потом немного соснем, а после ужина смотрим фильм». Собеседник не верит своим ушам. «Фантастика! Только вот что странно: я недавно говорил с Мейером, он тоже там был. Так он говорил совсем другое». Первый согласно кивает. «Ну, так за это его во второй раз и посадили!» – Вальтер смотрит на меня с улыбкой.
– По-твоему, это смешно? – Я округляю глаза.
– Ничего, – говорит он, пожимая плечами. – Просто ты еще не привыкла к черному еврейскому юмору.
Вальтер крепко прижимает меня к себе и щекочет, и мы начинаем хохотать. Наше веселье передается Куши, он вскакивает с места, тявкает, прыгает на нас – надеется, что скоро мы снова отправимся в путь.
20 сентября 1937 года
Два чемодана стоят в прихожей. Как быстро прошло время. Не прошло, промчалось.
На верхней площадке лестницы появляется Карл. Он в длинной серой шинели, на тонкой талии ремень, строгий галстук, надо лбом орел, что-то красное. Брат улыбается своей заразительной улыбкой, карие глаза тепло смотрят на меня из-под козырька нарядной фуражки Люфтваффе.
До чего же невыносимо знать, что он уезжает.
В гостиной гремит «Венгерская рапсодия» Листа. Мама бодрится, вот и поставила звук на полную мощность.
Карл сбегает по лестнице, приложив к губам палец.
– Не испорти сюрприз, Мышонок, – говорит он мне и подмигивает. – Хочу ей похвастаться. – Ко мне бочком подходит Ингрид, восхищенно смотрит на Карла.
– Привет, мама, – повышаю я голос так, чтобы перекричать музыку. – Я вернулась из школы.
В дверях появляется мама, стройная и красивая. На ней платье изумрудно-зеленого цвета, губы накрашены красным: в такой помаде она никогда не рискнула бы показаться за пределами нашего дома. В ушах покачиваются, переливаясь, длинные серьги, у горла сверкает бриллиантовый кулон.
