И вдруг я как-то мгновенно понимаю, кто эта женщина и какое отношение к папе имеет этот ребенок. И зажимаю себе ладонью рот, чтобы не выдать себя криком.
На женщине черная обтягивающая юбка, и, хотя ее лица по-прежнему не видно, я узнаю ее. По толстому заду.
Мне никогда в голову не приходило поинтересоваться, что случилось с фройляйн Мюллер, которая пропала так же неожиданно, как и появилась. Ее место при папе уже давно заняла немолодая секретарша в очках, с седым кукишем на затылке.
А с фройляйн Мюллер ничего не случилось, просто родила от папы ребенка.
Меня мутит. Ком подкатывает к горлу.
Нет, нет, нет!
Я больше не могу на них смотреть. Стиснув зубы, я отворачиваюсь, пока кто-нибудь из них меня не заметил, и сливаюсь с толпой, которая уносит меня в противоположном направлении.
Люди, дурно пахнущие незнакомцы, обступают меня со всех сторон. Нечем дышать. Толпа становится все плотнее, чувствую, что вот-вот задохнусь. Тогда начинаю работать локтями, прокладывая себе путь к проезжей части: скорее бы вырваться отсюда и бежать прочь, как можно дальше. Задуманное удается мне довольно скоро, но, вырвавшись из толпы, я чуть не попадаю под автомобиль. Водитель с силой жмет на клаксон и выворачивает руль. Машины гудят, я шарахаюсь, еле увертываюсь от какой-то лошади, и тут же меня едва не сбивает велосипедист. Правда, он тоже в последний миг сворачивает, предварительно обложив меня отборной бранью. Я как слепая: видение голубоглазой девочки, чья ангельская щечка уютно жмется к бритому лицу папы, застилает мне весь свет. Домой идти нельзя. Да, мама будет с ума сходить от волнения, а папа разозлится из-за того, что я не пришла к обеду. Ну и пусть. Не могу я спокойно сидеть и смотреть ему в глаза после того, что видела.
Мама!
Бедная моя мамочка!
Неужели она знает?
А если нет, то как мне быть – сказать?
Ноги несут меня вперед и вперед, в голове нет ни одной мысли о том, куда я направляюсь. Просто иду – по улицам и переулкам, мимо церквей, магазинов, школ и жилых домов. День померк, город зажигает огни. Но для меня время как будто замерло. Папа, такой счастливый, с чужой малышкой на руках, мерещится мне на каждом повороте.
Но ничего не поделаешь. Измотанная душой и телом, я осушаю слезы и медленно плетусь домой.
– Где тебя носит? – Мама плачет, глаза у нее опухшие, красные от слез.
– Неожиданно встретилась с подругой, – бормочу я. – Мы пошли к ней, заболтались. Прости меня. Я не заметила, что уже так поздно.
– О чем ты только думаешь, Хетти! – Она кричит, заламывает руки. – Разве так можно – исчезать, не сказав никому ни слова, да еще в такое время?
Что я могу ей сказать? Какими словами описать то, что видела?
Лицо отца пошло красными пятнами, маленькие свиные глазки затерялись в складках дрожащей плоти.
– До сих пор мы сквозь пальцы смотрели на то, как ты бродишь с друзьями по всему городу. Но, если они будут плохо на тебя влиять или доведут тебя до беды, мы положим твоей свободе конец. Немедленно. И никаких больше блужданий по улицам. Запомните это, фройляйн.
Ненавижу тебя. Надеюсь, это ясно читается в моих глазах.
Образ пухленькой, голубоглазой, светловолосой девочки-ангелочка словно отпечатан на сетчатке моих глаз и никуда не желает уходить. Сестра! Какое чужое, неудобное слово.
– Прости меня, папа.
– Ты заслужила порку за то, что причинила столько волнений матери, – не унимается он. – Уходи в свою комнату и оставайся там до утра. Чтобы мои глаза тебя не видели.
С радостью. Я тоже совсем не хочу тебя видеть. Меня от тебя тошнит. Если уж я заслужила порку за то, что заставила волноваться маму, то чего же своей неверностью заслужил ты?
Я поворачиваюсь к нему спиной и молча поднимаюсь к себе. Там я достаю из-под матраса дневник, сажусь и пишу:
Я не могу рассказать маме о том, что видела. Это уничтожит ее. Разрушит всю нашу жизнь. Значит, она не должна ничего узнать, ни сейчас, ни позже. Точка. Господи, как же мне не хватает Карла! Так и вижу его сейчас, как он сидит рядом со мной, смотрит на меня добрыми глазами. «Не волнуйся, Мышонок, – сказал бы он. – Папу я возьму на себя». Но Карл далеко, а я здесь совсем одна.
Вальтер обнимает меня и шепчет мне прямо в ухо, что все исправит. «Бросай родителей, – уговаривает он. – Поедем со мной в Америку». И вот я выхожу из дома в последний раз. Почему-то на мне форма Люфтваффе. Мама отказывается даже попрощаться со мной, а папа только рад, что я уезжаю. Оборачиваюсь с порога и вижу его: он сидит на диване, качая на колене пухлую, похожую на херувима золотоволосую девочку. Только она одна и замечает мой уход, и ее льдисто-голубые глаза вспыхивают торжеством.
Я просыпаюсь, гоня от себя видение. Вся закоченела, тело затекло. Оказывается, я заснула, сидя на кровати, и уронила дневник. Раскрытый, он лежит на полу у моих ног. Голова кружится от голода и усталости, в висках снова начинается перестук далеких молотков. Подняв дневник, я закрываю его, прячу под матрас и сразу ложусь в постель, даже не раздеваясь.
Но сон больше не идет, и ночь тянется мучительно медленно. Темнота вокруг то сжимается, то становится необъятной. Желудок словно придавило камнем. Точнее, двумя: маленьким – это моя жалость к маме – и большим, массивным, как плита, – это моя ненависть к отцу. Я лежу, а стены комнаты словно пульсируют в такт ударам моего сердца.
12 октября 1937 года
Я сижу в дальнем конце класса, где нам опять читают «Майн кампф». Так решила фрау Шмидт, когда половину школьных учителей уволили за обращение к негерманской литературе. Вообще-то, мы читали ее в прошлом году. Теперь перечитываем. Книга длиннющая и еще в первый раз показалась мне местами очень затянутой. Теперь от нее просто хочется спать. Но приходится слушать снова, одну тягомотную главу за другой.
Хорошо хоть фрау Шмидт не пытается больше обсуждать с нами прочитанное. И декламирует не все подряд, а выборочно – самые примечательные фрагменты.
– «Задумаемся, как долго он грешил против народа, веками выжимал из него соки и пил его кровь; более того, задумаемся над тем, как народ постепенно выучился сначала просто ненавидеть его за это, а затем и считать самое его существование не чем иным, как наказанием, посланным Господом людям, и тогда мы поймем, насколько тяжела такая перемена должна быть для еврея». – Фрау Шмидт упорно продолжает читать, не замечая, слушают ее ученики или нет. – «Черноволосый еврейский юноша терпеливо подстерегает свою добычу, с сатанинским упорством следя за ничего не подозревающей девушкой, которую он планирует соблазнить, осквернить ее кровь, оторвать ее от собственного народа. Еврей пользуется всеми средствами для того, чтобы подорвать расовые основания жизни покоренного народа…»
Каждый раз, когда я слышу слово «еврей», перед моими глазами встает лицо Вальтера.
