Неужели и за его чеканными чертами, нежной персиковой кожей и впрямь свил себе гнездо сатана?
– А что, если волосы не черные? – спрашиваю я у фрау Шмидт, когда она кивает, увидев мою поднятую руку.
По классу прокатывается шелест: все девочки, как одна, дружно поворачиваются ко мне.
– Я не совсем поняла твой вопрос, Герта. – Фрау Шмидт умолкает и снимает очки.
– Я хотела сказать: а что, если он блондин и совсем не похож на еврея. Но все же еврей. Что тогда?
Учительница ошеломленно моргает, не зная, что сказать в ответ.
– Что, если он выглядит как ариец, – упорно гну свое я, – и ведет себя тоже как ариец? У него прекрасные манеры, он обходителен и смел. Что, если он верит в Германию так же, как сами немцы? Представляет ли он опасность тогда?
Класс затаил дыхание.
Тридцать пар глаз неотрывно смотрят на меня.
– Почему ты задаешь такой вопрос, Герта? – Голос фрау Шмидт вот-вот сорвется, на щеках выступают красные пятна. – Ты ведь и сама прекрасно знаешь ответ, разве нет? Нет никакой разницы, как именно еврей выглядит. Его истинная суть не меняется от того, под каким обличьем она скрыта. Его кровь дурна, его мозг ущербен, а его намерения корыстны независимо от цвета его волос. – Пальцы фрау Шмидт так крепко вцепились в крышку учительского стола, что костяшки стали совсем белыми. – Надеюсь, ты получила исчерпывающий ответ на свой вопрос, – добавляет она и снова водружает очки на нос.
Она боится, что я проверяю ее. Знает, кто мой отец, и думает, что я на нее донесу. Сегодня учителя больше боятся учеников, чем наоборот.
– Да. Мне все совершенно ясно. Спасибо.
Эрна толкает меня в бок.
– Зачем ты спрашивала? – шепчет она, а я только пожимаю плечами: я сама не знаю ответа.
Придя домой после школы, я поднимаюсь к себе и достаю из-под матраса дневник. В пределах его покрытой геометрическим орнаментом обложки я могу быть абсолютно честна с собой. Дневник – мой единственный настоящий друг, проверенный товарищ, и в нем я пишу:
Как я скучаю по тебе, Карл! Без тебя дом стал совсем другим. Воздух в нем застоялся и застыл, и только твое тепло и энергия могут его согреть. Иногда скрипнет половица или зашелестит штора на сквозняке, и мне вдруг покажется, что это ты. Оглянусь – никого. И тогда я думаю, что это, наверное, души прежних хозяев, их горе, запертое в этих стенах, впитавшееся в кирпичную кладку, сочится из них наружу и отравляет нашу жизнь. Пожалуйста, возвращайся скорее…
Внизу, в холле, звонит телефон.
– Хочешь пойти в кино на «Операцию Михаэль?» – узнаю я сквозь треск голос Томаса.
– Настроения что-то нет.
– Пожалуйста, пойдем, Хетти. Я уже пригласил Эрну, и она согласилась. Это военная картина, – добавляет он, как будто против такого аргумента я точно не смогу устоять.
Впрочем, что угодно лучше, чем думать без конца о той девочке и о ее мерзкой мамаше, похитительнице чужих мужей, а еще о Вальтере и его злосчастном Кафке, который так и лежит, нечитаный, под моим матрасом.
Эрна и Томас ждут меня у кинотеатра.
– Быстрее, улитка! – кричит Эрна и машет мне рукой, когда я выскакиваю из трамвая и бегу к ним. – Начало через пять минут.
Наши места в середине зала. Лампы постепенно меркнут, стихают голоса вокруг. Яркий луч света из кинопроектора разрезает тьму над нашими головами, упираясь в большой белый экран. Клубы сигаретного дыма поднимаются к потолку, изгибаясь в луче.
Проектор стрекочет, я откидываюсь на спинку кресла – сижу между Томасом и Эрной – и смотрю киножурнал. Томас придвигается ближе, кладет руку на бархатный подлокотник между нами. Я поворачиваю к нему голову, но он смотрит на экран, где начинается фильм «Праздничный Нюрнберг». Голова Томаса совсем рядом, но повернута так, что в линзах его очков я вижу перекошенные отражения марширующих по экрану солдат.
Но вот Томас поворачивается, и теперь уже я чувствую на себе его взгляд. Он долго смотрит на меня, потом, наклонившись так низко, что его губы едва не щекочут мне ухо, говорит:
– Столько солдат, даже странно, что в Германии еще остались гражданские! – Его горячее дыхание влагой оседает на моей коже.
Я отодвигаюсь от него подальше и сосредоточиваюсь на картинах промышленного бума в Нюрнберге. Угольные шахты и рудники, громадные заводы, с конвейеров которых сходит бесконечный поток машин, фабрики, выпускающие одежду, бытовые при боры и оборудование. Промышленная мощь Германии. Неумолимый прогресс немецкого народа. «Германии, – сообщает голос за кадром, – завидует весь мир». Тем временем на экране уже приветственно ревут толпы, а улыбающийся Гитлер провозглашает, что хочет лишь одного – мира во всей Европе. И тут же новый кадр с тысячами марширующих сапог. Мира? Я вспоминаю калек из солдатского дома инвалидов. Вижу на экране танки, пулеметы, эскадрильи самолетов Люфтваффе. Мое сердце ноет, когда я думаю о Карле. Но на экране уже опять все по-другому: веселые люди катаются на роликовых коньках, танцуют, смотрят фейерверк. Киножурнал заканчивается, и весь зал взрывается неистовыми воплями, аплодисментами и криками:
– Хайль Гитлер!
Томас улыбается в полутьме; он так возбужден увиденным, что снова подвигается ко мне, еще ближе.
– Ох, боюсь, эта война кончится, не успев начаться, а я не успею повоевать!
– Почему все твердят о какой-то войне, когда Гитлер говорит, что хочет мира? – шепчу я в ответ.
– Потому что сначала надо показать этим мерзавцам, из какого теста мы сделаны! – Томас машет рукой в сторону опустевшего экрана. – Пусть эти свиньи знают: Гитлер взялся за дело крепко. А как еще это докажешь, если не войной? Так что сначала повоюем, а уж потом и мир, верно? – Он искоса смотрит на меня.
– Фюрер, наверное, знает, что делает, – говорю я, а сама думаю о Карле, таком беззащитном и уязвимом в этой крылатой железной коробке высоко в небе.
– Ну конечно знает. Он же наш вождь. Бог среди людей. У него есть План, в котором все просчитано.
– Надеюсь, воюет он лучше, чем пишет, – говорю я совсем тихо, чтобы никто не услышал.
К счастью, Томасу моя шутка нравится, и он смеется. Экран снова освещается, и начинается фильм.
Но после журнала о Нюрнберге основная картина выглядит как-то бледно и неинтересно, и я снова погружаюсь в свои мысли. Интересно, где сейчас папа – со своей другой дочкой? Может быть, он прямо сейчас щекочет ей круглый животик, а она заливисто хохочет? Я представляю, как папа с нежностью смотрит на ее мать, проводит ладонью по ее щеке, благодарит за то, что она родила ему такую чудесную девочку. Злость закипает во мне так, что перехватывает горло. Даже в кино мне не укрыться от своих мыслей. Куда бы я ни пошла, мне везде мерещится папа. От него нет спасения. Передышки и той нет. Я нетерпеливо ерзаю в кресле и вдруг замечаю, что Томас, оказывается, взял меня за руку. Я потихоньку высвобождаюсь.
