Привалившись к косяку, он пытается изобразить улыбку.
– И куда это ты собралась в такую рань? – Язык у него заплетается, но голос звучит грозно.
Я поворачиваюсь к нему спиной, мои мысли мечутся. Машинально начинаю намазывать маслом хлеб.
– Делаю сэндвичи для БДМ. А вот где ты был?
– Не твое дело.
– Разве ты был вчера не с Эрной?
– Ее я отвел домой в приличное время, чтобы родители не волновались. А потом пошел с парнями пропустить еще по паре пива.
– По паре, говоришь? Скорее уж по дюжине. Интересно, что бы сказала Эрна, если бы сейчас тебя увидела? – Я режу сыр и кладу его на хлеб.
Брат, пошатываясь, подходит ко мне и встает, ухватившись обеими руками за стол.
– Она меня любит, нравится это тебе или нет.
Теперь, когда он совсем близко, я вижу, что глаза у него красные, в сетке кровеносных сосудов.
– Шел бы ты спать, – говорю я ему. – Вздремни хотя бы пару часов, чтобы не показываться маме в таком виде. Представляю, как бы тебе влетело сейчас от твоего гауптмана Винклера. Наверное, вышибли бы тебя из Люфтваффе, и дело с концом.
– Да что ты вообще понимаешь?! – фыркает Карл. – Живешь тут как принцесса. Я всегда тебя защищал. Заботился о сестренке… а ты что же? А? Плевать на все хотела, и будь с нами всеми что будет?
– О чем ты говоришь? Ложись спать, Карл, ты пьян.
– Ну нет! Я никуда не пойду, пока не услышу от тебя, что ты тут затеяла.
– Ничего я не затеяла.
– Ходит слух, что у тебя появился тайный ухажер.
Нож выскальзывает у меня из рук и громко клацает о доску для резки хлеба. Но я тут же хватаю его снова.
Режу масло, заставляя пальцы двигаться, размазывать масло по хлебу, но руки дрожат, и хлеб крошится.
– Кто это тебе наплел?
– Не важно кто. Не в этом дело. Дело в том… – Он качает пальцем у меня перед носом. – Дело в том, почему это такая тайна? А? В детстве я столько раз вытаскивал тебя из всяких переделок, так что теперь ты просто обязана рассказать мне правду.
– У меня нет никаких секретов. И никакого ухажера тоже нет.
Карл берет стакан, наполняет его водой. Жадно выпивает до дна, наливает снова.
– Это никуда не годится, Мышонок, – продолжает он, – придется тебе рассказать мне все. – Карл пододвигает к себе стул и садится, вальяжно развалившись. – Видишь ли, сегодня утром я абсолютно свободен. И никуда не спешу.
Кажется, брат не столько пьян, сколько притворяется. Что же он узнал? Я заворачиваю сэндвичи в бумагу. Как бы ни обстояло дело, плохо уже то, что между нами возникло недоверие, которого раньше не было.
– Не знаю, Карл, что именно ты слышал, но можешь быть уверен – это неправда. Никакого ухажера у меня нет. Спроси у кого хочешь – у Эрны спроси, у мамы или у папы. Ты и сам знаешь, мне бы никогда ничего такого не позволили.
Я кладу сэндвичи в рюкзак, на самый верх.
– Ты ведь не думаешь, что я возьму и позволю тебе так просто уйти? – тянет он. – И ты еще не объяснила мне, зачем ты режешь сэндвичи в пять часов утра.
– Все я объяснила. Это для БДМ. Для… для рождественского мероприятия. В пользу бедных. Мне все равно не спалось, вот я и решила – встану, хоть сэндвичей нарежу.
– Какая ты у нас добродетельная, Хетти. Только одно непонятно: кому какая польза от двух сэндвичей? Да еще и завернутых в газету. Как-то не празднично, а? В общем, хватит делать из меня дурака! – Он сладко потягивается и заводит руки за голову. – Слушай, я не расскажу о твоих воскресных встречах с неким ухажером папе, а ты кое-что пообещаешь мне взамен.
Что-то взрывается у меня в груди. Он все знает. Чертов Томас!
Я наклоняюсь над рюкзаком и начинаю теребить шнурки, то затягивая их, то снова распуская. Не хочу, чтобы Карл видел мои слезы.
– Что же?
– Брось его и никогда с ним больше не встречайся. А если не бросишь, то мне придется сделать то, что я обязан сделать уже сейчас. Больше я не могу тебя покрывать. – Карл говорит жестко, даже жестоко. Я молчу, а он продолжает: – Если ты нарушишь это обещание, я все узнаю. У меня есть здесь свои глаза и уши.
Я вытираю глаза, делаю глубокий вдох и встаю:
– Карл, я никуда не иду сегодня утром, и я не понимаю, о чем ты говоришь. Никакого ухажера у меня нет, я и не думала его заводить. И замуж я тоже не собираюсь, никогда. Зато когда-нибудь я стану врачом, вот увидишь, и уеду далеко-далеко отсюда. А сейчас я возвращаюсь к себе, что и тебе советую. Приведи себя в порядок, чтобы нормально выглядеть к утру, да и пахнуть тоже.
Я иду мимо него к выходу, но он вдруг хватает меня за руку и разворачивает к себе лицом.
– Зачем так рисковать? – говорит он совершенно трезвым и даже слегка умоляющим тоном. – Не играй с огнем, Мышонок. Танцы с дьяволом… они доведут тебя до беды.
Я вырываюсь и выхожу из кухни.
Заперев на замок свою дверь, я бросаюсь на кровать, где лежу, молотя кулаками по подушкам. Жгучие слезы текут на одеяло. Я представляю себе Вальтера, как он ждет меня на вокзале, а наш план проваливается в тартарары. Вальтер и так в опасности, и если с ним что-то случится, то виновата в этом буду я. Вдруг меня осеняет идея. Вскакиваю, бросаюсь к комоду и начинаю рыться в ящиках в поисках карандаша и бумаги. Когда Ингрид и Берта встанут, я найду способ передать это письмо.
Лена!
Мы с Вами почти не знакомы, и все же я надеюсь, что Вы отнесетесь ко мне как к другу. Мне нужна помощь, но совсем не к кому обратиться. Нашему общему знакомому грозит большая опасность. Я не могу прийти и увидеть его сегодня, так как все может стать еще хуже. Но я буду очень благодарна Вам, если Вы сообщите ему, что дела очень плохи. Именно поэтому я не пришла на встречу сегодня утром. Пожалуйста, передайте ему, что видеть его для меня слишком рискованно, по крайней мере сейчас. Скажите ему, что это ради его же блага и что он очень много для меня значит.
Глубоко благодарная Вам,
29 января 1938 года
Томас, в изношенном пальто, дует на руки, синие от холода. Снег все еще лежит. Зима никак не кончается.
– У тебя что, нет перчаток?
Пальцы Томаса уже приобрели пугающий красновато-синий оттенок.
Он опускает глаза:
– В трамвае забыл, дурак. Ехал сейчас к тебе и забыл.
– Знаешь что… пойдем-ка купим тебе перчатки. Для начала. – Я вздыхаю. – Я заплачу. Думаю, что я должна это сделать. В конце концов, ты ведь мог и не приходить, но я рада, что ты пришел. – И мы идем с ним через дорогу, в «Бройнингер». Мне во что бы то ни стало надо найти доступ к его мыслям, узнать, что происходит внутри его черепушки. Томас – дитя Гитлера, а значит, если он что-то видел, то уже не может притвориться, будто этого не было.
