С тех пор как я получила от Лены записку с известием о том, что мое письмо было доставлено адресату, мы больше не виделись с Вальтером. Слишком велик риск. Несколько дней я репетировала, что скажу папе, если он вдруг начнет меня допрашивать, но ничего такого не случилось. Значит, Карл сдержал слово. Я не хожу на воскресные свидания, а он молчит обо всем, что было раньше. После Рождества он вернулся в Люфтваффе и написал мне письмо. Веселое, дружеское, почти как раньше, но между строк сквозит странный холодок, которого прежде не было.
– Мужская зимняя одежда, третий этаж, – читаю я на вывеске в холле первого этажа.
В лифте мы молчим. После Томас долго стоит у прилавка с перчатками, перебирая принесенные продавцом пары.
– Думаю, вот эти, – наконец говорит он, указывая на пару кожаных перчаток с подкладкой из овчины.
Самые дорогие, но я, не моргнув глазом, велю продавцу записать покупку на папин счет. Если он спросит, скажу, что купила их себе на день рождения, и почти не совру, ведь на той неделе мне исполнилось шестнадцать лет.
– Ну вот, – произносит Томас, хлопая руками в перчатках, когда мы выходим из магазина, – а теперь я должен угостить тебя кофе.
– Почему бы нет? Мне будет очень приятно.
В кафе на Николайштрассе мы сидим друг против друга в уютном уголке; долговязый Томас сутулится над небольшим круглым столиком. Его пальцы выбивают на деревянной столешнице какой-то ритм. Официантка все не идет.
Наконец она появляется и приносит нам кофе. Он горячий и горький. Я кладу в чашку два куска сахара и улыбаюсь Томасу, а сама ломаю голову над тем, с чего начать. Подбираю слова.
– Я тебя прощаю, – вдруг говорит он и наконец смотрит мне прямо в глаза.
– Я не поняла – что?
– Ну, в смысле, если это правда и ты больше не видишься с этим засранцем, то я тебя прощаю.
Томас откидывается на спинку стула так, словно у него с плеч только что упал огромный груз, но я вижу, как он напряжен, как дергаются его пальцы.
– Больше я с ним не встречалась, честно. – Я даже подаюсь вперед, так хочется, чтобы он мне поверил. – И не буду. Честное слово! Мне так жаль. Из всех людей на свете меньше всего я бы хотела причинить боль тебе, Томас. – И я на миг накрываю своей рукой его руку; моя ладонь шлепается на нее, как дохлая рыба.
Томас кривится:
– Это так мучило меня, Хетти. Я жил как в аду. Думал, сойду с ума. Но потом до меня дошло. Я все неправильно понял. Ты ни в чем не виновата. Это он обвел тебя вокруг пальца. Теперь-то я понимаю. – Лицо Томаса блестит от пота. – Он тебя обманул – сделал так, что ты в него влюбилась. Они всегда так поступают, сволочи.
– Томас…
Я подавляю гнев, вызванный во мне его словами. Гадкими словами, которые он говорит о Вальтере. Так хочется сказать ему, что все, чему он был свидетелем, я делала по собственной воле. Вальтер меня ни к чему не принуждал и не обманывал. Незачем было. И вообще, вся эта болтовня насчет хитрых, злокозненных евреев – полная чушь! Но что-то останавливает меня. Надо быть осторожной, взвешивать каждое слово. Нельзя, чтобы он узнал о моих истинных чувствах, слишком большой риск.
– Нет. Подожди. – (Теперь дробь выбивает н осок его ботинка.) – Я должен быть уверен, что ты свободна… в смысле… что он уже никак не влияет на тебя. Только тогда я смогу забыть то, что видел. И не стану доставлять тебе неприятностей.
– То есть того, что ты рассказал обо всем Карлу, тебе мало? – выпаливаю я, не успев подумать. Так, спокойно. Остановись. Выдохни. – То есть ты, конечно, имел полное право, но неприятности у меня уже были. С Карлом.
– Что значит – рассказал Карлу? – (Ботинок замирает в сантиметре от пола.) – Я ничего ему не говорил.
– Нет?
– Нет, Хетти, я ни одной живой душе не сказал. Клянусь!
– О…
Мой мозг работает на полную катушку. Вспоминает подробности того ужасного разговора с Карлом. Брат не называл тогда имя Вальтера. И я тоже. Может, он все же ничего наверняка не знает? Если Томас не проболтался и никакой точной информации у Карла нет, то моим таинственным ухажером может оказаться кто угодно.
– Конечно, – продолжает Томас, – я должен был донести. Я и хочу донести. Так хочется, чтобы этому негодяю башку оторвали, но, – его лицо кривится, – я не знаю, как сделать это так, чтобы не навредить тебе.
– Томас, давай просто забудем об этом, а? Подумаешь, всего один глупый поцелуй. Просто я на миг потеряла рассудок. Не знаю даже, о чем я думала… Но я тебе обещаю, это никогда больше не повторится.
– Вот и хорошо, Хетти, да, очень хорошо. – (Его ботинок опять стук-стук-стукает по полу, голова опускается и поднимается ему в такт.) – Я так от всего этого измучился. Не мог вынести мысли, что… Сначала я думал донести на него анонимно. Хотел написать в газету и рассказать обо всем, что видел. Но тогда он просто стал бы все отрицать. – Томас подается ко мне. – Он бы лгал. Делал все, что угодно, лишь бы отвертеться. Даже выдал бы тебя. Так рисковать я не мог.
Несколько мгновений мы смотрим через стол друг на друга. Зрачки Томаса в окружении светло-коричневой радужки расширены, а стекла очков делают их еще больше, как всегда. В горле встает ком, я с трудом сглатываю. Что мне на это отвечать?
– Спасибо, – наконец выдавливаю я.
Я подношу к губам чашку, надеясь, что Томас не заметит, как дрожат у меня руки. Новая беда свалилась на меня невесть откуда.
– Ладно, давай сменим тему. – Выражение лица Томаса меняется. – Хетти, я тут хотел тебе сказать, – оживляется он, – я записался в армию. Как только мой ученический срок на фабрике закончится, пойду служить, ведь в войсках нужны подготовленные механики. Много механиков. Так что я буду обеспечен работой на всю жизнь. Что ты на это скажешь, а, Хетти?
– Думаю, это очень хорошо. Просто отлично. – И я улыбаюсь ему поверх кофейной чашки.
Но если это не ты рассказал Карлу о моих тайных прогулках по воскресеньям, то кто же?
10 февраля 1938 года
Снег сошел, а ночью на Лейпциг опустился туман. Утром, отправляясь в школу, я выхожу из дому и погружаюсь в глубокую влажную пелену. Утренние звуки приглушены. Машины едут с зажженными фарами, но их свет виден не дальше нескольких шагов. Лошади цокают копытами по мостовой: звук надолго опережает призрачные темные силуэты, постепенно проступающие сквозь белесую мглу.
У меня тут же разыгрывается воображение. Вздрогнув, я оборачиваюсь на шум сзади, но никого не вижу: вампиры и убийцы, если они и правда бродят вокруг, надежно укрыты туманом. Подняв воротник пальто, сунув руки в карманы, я торопливо пересекаю Кирхплац и выхожу на Голизерштрассе. Трамвай, дребезжа, проезжает мимо и громко скрипит на повороте, заглушая все прочие звуки, так что когда кто-то вдруг делает ко мне шаг из подворотни, я визжу от страха.
