Эти слова лгут. Наверняка.
Но мама рыдает, зажав руками рот, конвульсивно содрогаясь всем телом. Папа садится рядом с ней и крепко обнимает за плечи одной рукой. Мне невыносимо видеть его обвисшее лицо, потухший взгляд.
– Пожалуйста… – снова начинаю я.
– Это правда, – выдавливает сквозь слезы мама. – Карла больше нет.
– Твой брат… – начинает папа, но умолкает и только качает головой.
Я цепенею.
Не сводя с отца глаз, я опускаюсь на диван. Мне так нужно, чтобы он сказал что-нибудь. Нашел такие слова, от которых нам всем станет легче.
Когда я была маленькой, папа был самым большим и сильным человеком на свете. Он был главным, его все слушались, а мне было хорошо и спокойно рядом с ним. В моем мире папа был равен богу. И вот я вижу, как обмякло и съежилось его большое тело. Перед лицом смерти он оказался так же беспомощен, как все.
– Как это было? – спрашиваю я трясущимися, непослушными губами.
Папа снимает руку с маминых плеч и подается вперед, упираясь локтями в колени. Кажется, что у него нет больше сил держаться прямо.
– Только не Карл, – причитает мама, прижимая к глазам мокрый насквозь платок. – Только не мой мальчик. Кто угодно, только не Карл…
– Что с ним, черт возьми, случилось?! – вдруг вспыхиваю я. – Почему никто мне ничего не расскажет?
Чья-то рука протягивает мне чашку на блюдце.
– Возьмите, выпейте, от шока поможет, – слышу я голос Берты, добрый и мягкий. – Пейте, пейте.
Я послушно беру чашку, но руки трясутся так, что не могу поднести ее к губам.
– Несколько минут назад мне звонил гауптман Винклер, – дрожащим старческим голосом говорит папа.
Отпивает глоток чего-то золотистого – не то бренди, не то виски – из стакана, который подносит ему Берта. Кивком велит маме выпить. Она залпом опрокидывает свой стакан и закашливается.
– Был обычный тренировочный полет, отработка фигур высшего пилотажа, – продолжает папа. К его лицу как будто прикрепили маленькие гирьки, и они своим весом оттягивают каждую черточку вниз. – Карл учился управлять самолетом на большой скорости. Утро было ясное, порывами дул ветер. Но Карлу доводилось летать и в худших условиях. Все шло хорошо, когда на десятой минуте полета Карл, по словам Винклера, недостаточно сбросил скорость, входя в пике, и не сумел из него выйти. Самолет врезался в землю. – Папа глубоко вздыхает. – Множественные тяжелые ранения, особенно головы. В госпиталь его привезли в коме. Доктора ничего не смогли сделать.
– Врезался в землю… – повторяю я за отцом, не в силах осмыслить сказанное; в ушах все еще звенит; в груди нарастает тяжесть.
– Почему он был в самолете один? – срывающимся голосом спрашивает мама. – Он же был неопытным! О чем они думали!
– Ш-ш-ш, дорогая, не надо. – Большая папина ладонь накрывает ее худенькое колено. – Он отлетал целый год. Самолет был одноместный. «Хенкель НЕ 51». Винклер говорит, что Карл летал один не однажды и всегда производил хорошее впечатление на начальство. По словам Винклера, он стал бы прекрасным пилотом, если бы не эта трагедия. Одно утешение: если бы он выжил, то наверняка остался бы инвалидом. Так что, может быть, и к лучшему, что все так закончилось.
– К лучшему? – взвивается мама. Повернувшись к отцу, она вопит, вытаращив глаза: – Да кто он, черт побери, такой, чтобы судить, что для нашего сына лучше, а что хуже?! Это его вина, что наш Карл умер, а он еще рассуждает о том, что лучше, а что хуже! Да он наверняка сам сказал докторам, чтобы те его не спасали. Даже, наверное, приказал им убить его…
– Елена! – обрывает ее папа. – Ты не в себе. Гауптман Винклер был потрясен. Я слышал это по его голосу. Думаешь, его радует, что он потерял одного из самых многообещающих пилотов в дурацкой, бессмысленной аварии? Нет, конечно.
– Ох, Франц… как же я теперь? – Ее глаза снова наполняются слезами. – Только не Карл…
Папа медленно встает. Кажется, силы покинули его совершенно.
– Пойду вызову врача, пусть приедет, даст тебе успокоительного, – говорит он, шаркая к двери. – Присмотри за ней, Герта.
Я сажусь ближе к маме и беру ее за руку. Она такая тонкая, хрупкая, как птичья лапка. Сжимаю ее, но мама не замечает. Сидит, смотрит куда-то перед собой, крупные слезы текут по щекам.
– Я здесь, мама, я о тебе позабочусь, – говорю я, гоня от себя мысль о том, что Карл лежит сейчас один, на холодном столе в ледяном морге.
Ком у меня в груди растет, он вот-вот выдавит из моих легких воздух и сожмет сердце так, что ему негде будет биться.
Мы с Карлом в доме на дереве. Холодный и резкий запах его одеколона мешается с теплым, каким-то овсяным запахом его кожи. Брат улыбается, раздвигая рот, обнажая белизну зубов. В уголках темно-карих глаз ложатся едва заметные морщинки, позолоченная солнцем кожа сияет. Он поворачивает голову, и я вижу нежный детский пушок на тыльной стороне его шеи.
– Давай играть в римлян, – говорит он, протягивая мне деревянный меч. – Кто победит, тот император и до конца дня командует всеми.
– Так нечестно. – Я надуваю губы.
– Почему? – улыбается Карл. Он прекрасно знает почему, просто хочет, чтобы я сказала это вслух.
– Потому что ты всегда выигрываешь. Ты же больше, чем я.
– Значит, надо драться лучше – и умнее. Побеждает умнейший, – говорит он, вскакивает и плашмя ударяет меня мечом.
Я пытаюсь нанести ему ответный удар, но не могу: мешает приборная доска его бомбардировщика. Я сижу у Карла за спиной, но он, похоже, не знает, что я рядом. Хочу окликнуть его, предупредить, но не могу, мне изменяет голос. Самолет начинает бить крупная дрожь, и я вижу, как Карла прошибает пот, когда он пытается вернуть себе управление машиной. Она накреняется, с ускорением идя вниз. Ревет мотор. Я визжу без звука. В кабине воняет разогретым машинным маслом, дизелем и горячим металлом. И еще – по́том и близкой смертью. Земля несется нам навстречу, и вот раздается страшный грохот и скрежет мнущегося металла.
Я рывком сажусь на постели, вытаращив глаза. В комнате темно. Пот течет у меня по спине, губы ловят воздух.
Щелкнув выключателем ночника, я смотрю на часы. Три часа утра.
Карл умер. Я вспоминаю наш последний разговор – тяжелый, полный взаимного недоверия и упреков. С самого детства брат был центром моей вселенной. Когда между нами что-то пошло не так? И как мне теперь жить, помня, что последние слова, которые мы сказали друг другу, были такими?
Слезы выкатываются у меня из глаз, падают на подушку. В комнате так тихо, словно само время остановилось и планета перестала вращаться.
Но часы на каминной полке все тикают.
Я поворачиваюсь к портрету Гитлера. Он, довольный, смотрит на меня сверху вниз, его усы топорщатся.
