Это ты во всем виноват. Как ты мог позволить, чтобы такое случилось с моим братом, таким красивым, таким любимым?
Он отвечает мне заносчивым взглядом черных глаз, непроницаемых и блестящих, как мокрая галька.
Это твое наказание, любительница евреев. Ты сама виновата, связалась с врагом. Пошла по кривой дорожке. Ты выбрала зло, вот и неси теперь наказание за это.
Но Карл во всем следовал твоим заветам. Он отдал тебе все, что у него было. Свою беззаветную любовь, а теперь и жизнь. Он не такой, как я. Почему же ты убил его, а не меня?
Ты сама знаешь, что случается с теми, кто заключает договор с дьяволом…
На губах Гитлера играет ехидная улыбка.
Меня вдруг обдает жаром, я чувствую, что не могу больше видеть его ухмылку. Я сделала выбор. И не важно, что Вальтер скоро уедет и женится на Анне. Не важно, что я никогда его больше не увижу. Он научил меня тому, чего я не знала раньше, а теперь знаю. Все вы лжете, герр Гитлер. Это из-за вас умер Карл. Вы – ублюдок.
Я подбегаю к портрету и так дергаю за раму, что она соскакивает со стены вместе с гвоздем и куском штукатурки. Швырнув портрет на пол, я топчу его ногами. Рама трескается, а я все топчу это лицо, втираю пятками в пол ненавистные глаза.
Ненавижу тебя. Ненавижу. Ненавижу!
Теперь я знаю точно: его послал не Бог, а дьявол. Испорченную картину засовываю за гардероб.
8 октября 1938 года
Наутро папа запирается в кабинете, чтобы сделать важные звонки. Мама еще спит. Вчера она приняла успокоительное, прописанное доктором. Я у себя, сижу под окном, рядом со мной Куши, жмется к моему бедру мохнатым боком. С ним тепло и не так хочется плакать.
Внизу, на улице, необъяснимым образом идет своим чередом жизнь. Шелестя шинами, проезжает автомобиль. Парнишка на велосипеде. По тротуару рука об руку идут двое: у женщины волосы до плеч, их кончики подвиты, цвет чуть светлее, чем у Эрны.
Эрна.
Эрна. У меня холодеет под ложечкой. Надо ведь рассказать ей, что случилось.
Тихий стук в дверь. Ингрид. Осунувшаяся, бледная.
– Вам что-нибудь принести, фройляйн? – спрашивает она. – Вы совсем не завтракали…
– Я не голодная.
– Понимаю. Это такой… ужас.
Она подходит совсем близко, как будто хочет протянуть руку и коснуться меня, но вместо этого сцепляет пальцы так крепко, что белеют костяшки.
– Да, хуже этого не может быть ничего, – говорю я.
– Да… да, я понимаю. И мне так жаль. В смысле, нам с Бертой, мы обе с ней очень расстроены.
Я внимательно гляжу на нее. Прямо в ее светлые серые глаза, как будто надеюсь сквозь них заглянуть прямо ей в душу. Но они непроницаемы, словно стальные ложки. И во мне вспыхивает гнев. Да кем она себя возомнила?! Лезет ко мне теперь со своими фальшивыми словами и вкрадчивыми манерами, а раньше только и знала, что ехидничала да заигрывала с Карлом. Все-таки она или не она рассказала ему о Вальтере? И как она теперь смеет делать вид, будто понимает, что я чувствую, потеряв брата.
– А какое тебе дело?
Она отшатывается:
– Извините. Я не имела в виду ничего такого… – Она краснеет.
– Ты не ответила на мой вопрос, – холодно настаиваю я. – Почему ты так переживаешь?
– Карл был всегда добр ко мне, – мямлит она. – В смысле… он такой… был такой красивый и добрый. А главное, он слушал. У него всегда находилось время, чтобы поговорить со мной, узнать меня поближе, как будто я ему нравилась…
– Да? И насколько же близко он успел тебя узнать?
– Я не понимаю, о чем вы, – лепечет она, качая головой. Вид у нее несчастный. – На что вы намекаете? – Ингрид густо краснеет.
Я встаю, поворачиваюсь к ней лицом и расправляю плечи:
– Ни на что. Я ни на что не намекаю.
Мы смотрим одна на другую.
– Я не хочу есть, – говорю я и отворачиваюсь. – Дай мне побыть одной.
– Я хотела помочь, – сухо произносит Ингрид. – Только и всего.
Когда за ней, щелкнув, закрывается дверь, я поворачиваюсь приласкать Куши. Надо пожаловаться на нее папе, пусть он уволит ее за то, что шпионила за мной. А вдруг она и правда что-то про меня разнюхала и скажет ему? Что тогда?
Знание – власть. Ничего я с ней не сделаю.
Я прислоняюсь головой к жалюзи. Измученная, я закрываю глаза.
Вот и нет больше моего брата. Жизнь никогда уже не будет прежней.
Промозглый день клонится к вечеру, когда я иду к дому Эрны. Надо же, осень пришла, а я и не заметила. А может быть, холод идет у меня изнутри. От голода подводит живот. Я ведь со вчерашнего дня ничего не ела.
Эрна, радостно улыбаясь, встречает меня на улице.
– Ох, Эрна! – Я хватаю ее за руки, чтобы унять дрожь в своих. – У меня такая плохая новость.
– Какая? Что-то случилось?
Обеими руками Эрна обнимает меня за плечи, и под участливым взглядом ее зеленых глаз ко мне наконец приходят слезы. Тяжесть в моей груди растет, растекается по всему телу, и скоро понимание того, что Карл никогда больше не придет домой, разрывает меня на куски.
– Пойдем в дом, – говорит Эрна, подталкивая меня к лестнице, которая ведет в ее квартиру.
Но она не успевает открыть дверь, как я поворачиваюсь к ней. Мне приходит в голову, что ее родители, наверное, так ничего и не знают о ее недавнем романе.
– Карл… – выдавливаю я. – Несчастный случай.
Эрна застывает на месте, и даже в темноте коридора я вижу, как расширяются ее глаза.
– Он погиб, вчера утром.
– О, боже мой, нет! – шепчет она. – Не может быть… – В ее глазах неверие, такое же, какое испытала вчера я.
Мы входим в уютную квартиру Эрны и поднимаемся по узкой лесенке к ней в спальню.
– Расскажи мне, – просит она, и я вижу, как ее глаза наполняются слезами, – как это было.
Но я сама почти ничего не знаю. Последние двадцать четыре часа прошли, словно в бреду, и я пересказываю ей слова гауптмана Винклера.
Пока я говорю, Эрна садится на кровать и с мокрыми глазами наматывает на пальцы платок.
– О, Хетти… – Она протягивает ко мне руки, и мы обнимаемся, словно сестры.
– Я тоже тебе сочувствую, Эрна. Ведь я знаю, сколько вы значили друг для друга.
Мы с Эрной лежим на кровати: моя голова на ее плече, огненные волосы рассыпались по нам обеим, точно покрывало.
– Бессмыслица какая-то, – говорит она после долгой паузы. – Просто не могу поверить.
– Мама винит во всем гауптмана Винклера. Папа – евреев. Клянется отомстить.
