Мы смотрим друг на друга через стол. Любви больше нет. Он держит себя в руках, но я чувствую, как гнев волнами ходит под его кожей.
– Он должен уехать до конца месяца. С этим мне помог мой друг, судья Фукс. Сделал ему все бумаги, паспорт и даже свидетельство об уплате налога. – Стряхнув пепел с сигары в пепельницу, отец делает глоток виски из стоящего рядом стакана. – К счастью для тебя, Фукс мне кое-что задолжал. Не так давно я тоже оказал ему услугу – не допустил скандала, придержав публикацию в газете истории с неким мальчиком, в которой оказался замешан судья. Выплыви то дело наружу, его карьере конец. Но кто из нас без греха, а?
Он опять затягивается сигаретой, а сам глядит на меня в упор.
– Папа, спасибо, я больше…
– Сядь.
Дрожащими руками я нащупываю подлокотник кресла и сажусь.
– А ты знаешь, Герта, что после той ночи наказали только тех немцев, которые насиловали евреек во время погромов?
Я мотаю головой. Он подается вперед, лицо наливается краской гнева.
– Они совершили преступление, – продолжает он, – которое страшнее убийства. А знаешь чем?
Я не могу отвести от него глаз. И снова мотаю головой.
– Нет? Ну так я тебе расскажу. Тем, что они нарушили закон, строжайше запрещающий половые сношения между арийцами и евреями. Они подвергли опасности то единственное, что для нас по-настоящему свято. Нашу расовую чистоту. Для нас нет ничего важнее и ничего дороже беспримесности нашей крови. Именно за нее мы боремся день и ночь не покладая рук. Кровь – наше самое драгоценное достояние, а они покусились на ее святость! Этих людей исключили из рядов Национал-социалистической партии, всех до единого. Но это лишь начало наказания этих предателей, этих безмозглых идиотов! – И он со злостью давит сигару в пепельнице.
– А что будет убийцам?
– Их уже отпустили. Они выполняли приказ.
Я жду, что еще он скажет, но папа молчит. Делает глоток виски, гоняет его во рту.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– О, ты прекрасно знаешь зачем. Мы ведь понимаем друг друга, да? – И он улыбается мне. Как победитель. Решил, что теперь он все обо мне знает. И делает мне предупреждение, уверенный в том, что я не посмею им пренебречь.
Тень Карла на миг заслоняет от меня папу. Будь осторожна, Мышонок. Я больше не смогу тебя защитить.
Мои щеки вспыхивают.
– Да, папа, – говорю я. – Мы понимаем друг друга.
– Дело сделано, – сообщаю я Эрне, когда меня снова отпускают на собрания БДМ.
Никто ведь не боится теперь, что я улизну с каким-нибудь евреем. Репутация Эрны неколебима, по крайней мере в глазах мамы и папы. Ее влияние на меня по-прежнему считается благотворным. Если бы они только знали!
– Ну слава богу! – Эрна стискивает мне руку. – И как ты только справилась.
Мы в гостиной фройляйн Акерман, ждем, когда соберутся все. Сегодняшнее собрание посвящено подготовке к рождественскому концерту, на котором будут играть два оркестра: нашего отряда и отряда гитлерюгенда из нашего округа. Каждый раз, когда планируется мероприятие, совместное с мальчиками из гитлерюгенда, в отряде начинается возбуждение. Вот и сейчас низкое гудение голосов по всей комнате то и дело прерывается хихиканьем. Мы с Эр ной стоим у окна, подальше от остальных.
– Отныне я хожу по краю пропасти, – продолжаю я. – Папа никогда не будет мне доверять.
Она кивает:
– Когда Вальтера выпустят?
– Через два дня, но мне запрещено с ним видеться.
– Разумеется.
– Но я все равно его увижу.
– Конечно. – Эрна улыбается. – Буду рада обеспечить прикрытие.
У меня перехватывает горло.
– Спасибо.
В комнату входит фройляйн Акерман с большим подносом. На нем блюдо с бутербродами и кувшины с соком.
– Думаю, можно уже начинать, бо́льшая часть отряда здесь. – Она окидывает комнату взглядом. – Вы двое, идите сюда, садитесь, – говорит нам фройляйн. – На ковре места всем хватит.
Мы послушно усаживаемся рядом с другими девочками.
– Начнем с песни, – говорит фройляйн Акерман, когда все рассаживаются. Пролистывает страницы песенника под названием «Мы, девочки, поем!». – Пожалуй, с этой: «К оружию, народ». Шелестят страницы, девочки прокашливаются, готовясь петь.
Видишь, сияет заря на востоке?
Это знак свободы, близость солнца.
Мы – вместе, в жизни и в смерти, что б ни случилось.
Почему ты не с нами?
Отбрось сомнения; в наших жилах германская кровь.
К оружию, народ!
К оружию, народ!
Я не могу заставить себя произносить эту гадость и перестаю петь. Эрна, скосив глаза, видит мои плотно сомкнутые губы и изо всей силы тычет меня локтем в бок. Сдвигает брови, едва заметно качает головой. Нехотя я начинаю петь второй стих.
Стар и млад, каждый тянется к свастике-стягу.
Горожанин, селянин, рабочий и пахарь —
Каждый машет мечом или молотом бьет по наковальне
За свободу, за Гитлера, за хлеб и работу.
Германия, проснись, забудь страдания!
К оружию, народ!
Позже, когда мы идем домой, я рассказываю Эрне, в чем поклялась, пока делала вид, будто произношу слова песен.
– Как только Вальтер уедет, я начну помогать твоему отцу в Сопротивлении. Пожалуйста, расскажи мне, что я могу сделать.
Эрна берет меня под руку:
– В нынешних обстоятельствах для тебя это слишком опасно.
– За себя я не боюсь, мне уже все равно. Честно.
– Да мне и сказать, в общем-то, нечего. Никакой организации, вообще-то, нет. Так, несколько разрозненных контактов, и все. Большее сейчас невозможно. У гестапо везде свои уши. Стоит только шепнуть что-нибудь против правительства, как тут же начинаются аресты. Люди боятся.
– Чем же тогда занимается твой отец?
– Поддерживает контакты. У них подпольная сеть. Люди, которые в ней состоят, знают лишь одного-двух других, с которыми держат связь. Так что если кого-то арестуют, то всех он не выдаст. Насколько я понимаю, они передают информацию. Пытаются помочь людям выехать из Германии. Укрывают тех, кого не удается отправить, находят им убежища. Особенно детям.
– Я хочу помогать, Эрна, всем, чем только смогу. Домой мы идем молча, думая каждая о своем.
22 ноября 1938 года
Мне стала дорога эта крошечная гостиная позади кафе, с ее потертым ковром, продавленным старым диваном. Тут я в безопасности. Это мое убежище, и здесь я сегодня встречаюсь с Вальтером, прежде чем он уедет из Германии навсегда. Странно, что мне так легко и спокойно среди абсолютно чужих людей и так тяжело и страшно в собственном доме.
