В комнате с окнами в сад я нахожу на журнальном столике газету, двухдневной давности номер «Ляйпцигера». В нем полный текст выступления Гитлера в Рейхстаге. Целый разворот, даже с лишком. Я опускаюсь в кресло и начинаю читать.
…Когда весь мир вопит о том, что Германия, пользуясь своей военной мощью, будто бы грабит соседние страны, мы заявляем: иностранная пресса искажает факты. Вопреки тому, что пишут о нас, Германия дала право на самоопределение десяти миллионам немцев, не поставив под ружье ни единого солдата. И ни англичанам, ни другим народам Запада лучше не совать свой нос в сугубо немецкие дела. Рейх никому не угрожает, мы лишь защищаемся от попыток интервенции со стороны третьих стран… И мы не потерпим вмешательства западных стран в наши дела…
…В чем причина наших экономических проблем? В банальной перенаселенности наших земель! В Германии средняя плотность населения составляет 135 человек на квадратный километр, при этом на протяжении последних полутора десятков лет нас не перестает грабить весь мир. Немцы не враги англичанам, французам или американцам, все, чего мы хотим, – жить в мире и согласии со всеми. Однако еврейские и нееврейские агитаторы накаляют обстановку, всеми правдами и неправдами настраивая жителей других стран против немецкого народа… Но Германия не свернет с избранного ею курса на борьбу против мирового еврейства. Стыдно смотреть, как весь демократический мир, заливаясь горючими слезами сострадания к несчастному еврейскому народу, сквозь те же слезы кричит: «Нет, мы не можем принять у себя евреев!» А ведь речь идет о странах, где население составляет всего 10 человек на один квадратный километр! И ничего, что Германия одна веками тащила на себе этот груз, этот рассадник заразы и политической смуты. Так что сегодня мы лишь исправляем то, что они портили на протяжении многих и многих лет.
…Европа не будет знать мира до тех пор, пока окончательно не решит еврейский вопрос. Во времена моей борьбы за власть именно евреи чаще всего осмеивали мое пророчество о том, что настанет время, когда я стану во главе Германии и начну решать еврейский вопрос. Они хохотали тогда, хохотали громко, от души. Думаю, сейчас им не до смеха.
Так вот вам еще одно мое пророчество: если международному еврейству все же удастся развязать новую мировую войну, то результатом ее станет отнюдь не большевизация всего земного шара и не победа еврейства, но, напротив, полное уничтожение еврейской расы в Европе.
Я опускаю газету. Что, если будет война? Что, если она доберется до Англии и Вальтер и другие беженцы больше не будут в безопасности? Что, если вот это расползется по всему миру? Я опять вспоминаю лейпцигские шайки и думаю: если мы не победим это зло здесь и сейчас, оно наберется сил и затопит сначала Европу, а потом и весь мир. Значит, пора переставать думать о своих проблемах и о своей безопасности и начать выполнять обещание, данное Вальтеру.
Одевшись, я отправляюсь в школу, но сначала захожу в кафе. Лену я не видела с декабря, когда встречалась у нее с фрау Келлер. Колокольчик на двери звякает, когда я вхожу, Лена поднимает голову и с удивлением смотрит на меня.
– Хетти! – Она подходит ко мне, чтобы поздороваться. В кафе полно рабочих: одни идут со смены домой, другие, наоборот, только собираются на работу. Сильно пахнет табаком, потом и копотью. – Пойдем в гостиную.
На кухне трудится ее мать. По-моему, она постарела. В волосах прибавилось седины, плечи поникли. Платье повисло на ней как на вешалке, да и сама Лена исхудала так, что щеки ввалились. Ее лоб пересекла морщина, в углах губ залегли горькие складки. Не помню, чтобы я видела их раньше.
– Как вы? – спрашиваю я.
Женщины переглядываются. Мать Лены поворачивается к плите и кладет на сковороду картошку и бекон с небольшим кусочком масла.
– Да так, – отвечает Лена и тыльной стороной ладони вытирает лоб. – Справляемся.
Я киваю. Повисает неловкая пауза.
– Я подумала, может, ты сумеешь передать фрау Келлер сообщение. Кстати, – помешкав, добавляю я, – оно может и тебя заинтересовать. Это касается твоего мальчика.
Она быстро кивает:
– Да?
– Британцы берут к себе еврейских детей. Они будут жить в приемных семьях до тех пор, пока родители не смогут их забрать. Один мой знакомый берется организовать места в поезде. Это сложно, желающих очень много, но он не оставит попыток, пока не отправит детей Келлеров. Если хочешь, он и твоего мальчика тоже устроит.
Лена снова кивает:
– Я об этом слышала. Говорят, что один политик пытается пробить такую же программу в Америке. Если у него получится, то детей будут вывозить вдвое больше… – Ее лицо кривится от горя. – До чего мы дожили, что собственных детей приходится отправлять бог знает куда, к чужим людям?
Не знаю почему, но я вдруг беру ее за руки:
– Не оставляй надежды, Лена. Надо бороться всеми возможными способами.
Ее глаза наполняются слезами, и она отворачивается от меня.
– Мне пора, не то опоздаю в школу. Но я обязательно вернусь. Надеюсь, с хорошими новостями.
Когда я выхожу из кафе на улицу, на сердце у меня так легко, как не было уже много недель подряд. В школе улучу момент рассказать Эрне, что слышала про лейпцигские шайки. Герр Беккер решит, что с этим делать. Пусть и от меня будет прок. Небольшой, но все же.
В конце концов, не зря ведь говорят: знание – сила.
И я, улыбаясь своим мыслям, спешу к остановке трамвая.
1 марта 1939 года
Тошнота прошла. Совсем. Беспокоиться больше не о чем. К прекращению кровотечений могло привес ти сильное эмоциональное потрясение и горе. Я слышала, что такое бывает. Ну и что, без этих ежемесячных мучений даже легче жить.
Я собираюсь в школу, когда в коридоре начинает лаять Куши, приветствуя приход почтальона. Мама у себя в спальне. Удивительно, но она полностью одета. Впервые после смерти Карла она собирается выйти куда-то с самого утра. Когда я захожу к ней, она, сидя за туалетным столиком, заканчивает прическу.
– Доброе утро, мама, – здороваюсь я, не в силах скрыть удивление. – У тебя деловая встреча?
Она улыбается мне в зеркало:
– Пора мне уже собраться и вернуться к благотворительной работе. Нужда в детских домах острее с каждым днем… Сказать по правде, Хетти, мне ужасно страшно возвращаться к прежней жизни, но доктор говорит, что я должна пересилить себя, иначе болезнь навсегда останется со мной. А я совсем не хочу жить с ней дальше, – добавляет она с дрожью в голосе.
Я кладу руку ей на плечо и нежно его пожимаю:
– Наверное, доктор прав. Его уже ничем не вернуть. А он бы не хотел, чтобы ты, мама, была несчастна.
Она кивает и похлопывает меня по руке.
В дверь спальни стучат.
– Войдите, – отвечает мама, закрепляя шпилькой последнюю прядь на затылке и тщательно приглаживая ее.
