В баре смердело, вонь тухлятины и пота мешалась со смрадом скверной выпивки и мяса, приготовленного без приправ. Публика здесь собралась самого гнусного сорта: грязные обрюзгшие мужики, стучащие кружками по столам, грязные, расплывшиеся, вульгарные бабы. Все с отвращением посматривали на паяца.
Тот не обращал внимания.
Он уже с час дремал над третьей своей кружкой пива. Тряпки уже понемногу протекали, что не нравилось обслуге. Впрочем, никто это паяцу не ставил на вид. Паяц очень любил подобные старые, верные традициям бары. Чувствовал себя в них как дома.
Но этот голос за плечами… эх, надо поосторожней.
– Дунтель…
– Бомол, знаешь, что мне в тебе нравится? Ведь ты практически весь исполняешь меня отвращением. Но одно в тебе я по-настоящему обожаю.
– Удивительно. Тебе и вправду что-то во мне нравится?
– В твоем обществе не обязательно быть вежливым. Знаешь, сколько труда мне зачастую стоит вежливость? А такой стервятник, как ты, не стоит усилий, – сообщил Дунтель.
– Ну так поговорим как стервятник со стервятником.
Дунтель уселся рядом с паяцем. В своем безукоризненно белом облачении совершенно не вписывался в обстановку. Щуплый, почти истощенный, с бледным лицом, он казался больным.
Он переставил кувшин, чтобы лучше видеть паяца. Удар глиняного дна о доски стола с неожиданной гулкостью разнесся в повисшей тишине. Все разговоры в корчме затихли, люди замерли.
– Покажи-ка, с собой ли у тебя полное благородных замыслов сердце, – велел Дунтель, наклонился и ударил в грудь паяцу так проворно, что Бомол не успел среагировать. – Ах пусто! Значит, ты вышел на охоту. Но где, в Нижнем Арголане? Без птичьих сплетен?
– Держи лапы подальше, а то отсеку.
– Ох, Бомол, так за кем ты таскаешься? Мне показалось, чуть я отвернусь – и ты за спиной.
– Я не за тобой таскаюсь. Какое твое дело?
– Большое.
– А, так ты отыскал приятеля и не хочешь, чтобы тот лишился головы, – заключил паяц.
– Паяц, никто не заслужил того, чтобы оказаться в твоих лапах.
Задетый за живое Бомол скривился. Конечно, он паяц. Тут ничего не поделаешь. Но когда тебя называют так другие, очень обидно.
– Дунтель, а ты кто? Птицы много говорят, но не о тебе. Они боятся тебя. Почему? Я о тебе мало знаю, и это меня злит.
– Но ведь ты меня знаешь.
– Я знаю то и се, обрывки, – сказал Бомол. – Что птицы принесут, то и знаю. Но этого же мало.
Вокруг по-прежнему висело молчание. Но Дунтель, казалось, совершенно не обращал на это внимания, а Бомол, если уж на то пошло, еще меньше.
Наконец поднялся мужчина с седеющими волосами, заплетенными в две косы. Заскрипела кожа доспехов, заскрежетали костяные пластины. Мужчина был тяжело вооружен, и не спускал глаз с Дунтеля.
Паяц наклонился и прошептал:
– Что, этот Кестель – человек с принципами? Наверное, совсем не то, что тряпичный Бомол.
– Ты начинаешь наконец говорить разумное, – заметил Дунтель.
– Он – чудесный экспонат.
– А сейчас ты напрашиваешься.
– Дунтель, ты живешь иллюзиями. Нет людей с принципами. Ты – последний, о котором еще можно сказать, что с принципами.
Паяц усмехался, хотя и знал, что на теперешнем его лице застыла другая гримаса и усмешку никто не увидит.
– Я чувствую, ты мне кое-что расскажешь, – предсказал Дунтель
– Может, я бы и рассказал. Ты уж очень крепко меня ударил.
С тем паяц приложил руку к груди и закашлялся.
К столу подошел мужчина с большими косами.
– Зачем вы обижаете бедного паяца? – осведомился он.
– Это не ваше дело, – благодушно ответил Дунтель и посмотрел на мужчину.
Мужчина усмехнулся, показав желтые, но здоровые зубы. Его скулы были изборождены шрамами.
– Уже три года никто не садился за этот стол, – кивнув, сообщил он.
– Столики рядом гораздо лучше, – заметил Дунтель.
– В задницу лучше. Столько лет тут мог сесть каждый, кто захочет, – но ведь никто не захотел. Даже когда тут собиралась толпа и мест хватало, этот стол пустовал.
– В самом деле, необычно, – согласился Дунтель.
– Ничего ту необычного. Всего три угла, три стороны света. Есть твари, для которых сторон в этом мире всего три. Такие столы притягивают тварей.
Дунтель молчал, по-прежнему вежливо и мертво улыбаясь. Мужчина с косами выхаркнул струйку слюны, приземлившуюся у белых туфель Дунтеля.
– Твари, чудовища, ненавидящие восход, потому что он несет надежду. Наши предки поставили в корчмах треугольные столы, чтобы чудовища садились за них и не мешались с людьми.
– Само собой, мне известны эти предрассудки, – заметил Дунтель. – Но я должен вас разочаровать. Я сел здесь лишь затем, чтобы поговорить со знакомым. А этот знакомый сам бы гораздо охотней уселся где-нибудь в другом месте, если бы его не прогоняли.
Паяц кивнул. Ему понравилось то, как говорил Дунтель. Тот умел облекать мысли в слова.
Воин с косами, тем не менее, не смягчился.
– Уже бывало, что за этот стол садились паяцы.
– Мне показалось, вы говорили, что уже три года…
– Паяцы не в счет!
Дунтель нахмурился, но его лицо тут же приобрело прежнее благодушное выражение. Он захотел что-то сказать, но мужчина не позволил ему.
– Я ненавижу паяцев – так же, как тараканов, крыс и прочую мелкую поскудь. И обхожу их, потому что брезгую. А вот вы – совершенно другое дело, и вас я не могу обойти.
– И что же вы имеете в виду?
– Вы знаете, что я имею в виду, – рассматривая Дунтеля, будто товар на полке, заверил мужчина. – Три года назад за этот стол тоже уселся чужак, в доспехах, изукрашенных цветочными лепестками, с чем-то прицепленным к спине. Он ел баранину. Я до сих пор помню запах того мяса. Чужой приправил его чем-то из своего мешка.
– Вы долго собрались рассказывать? – поинтересовался Дунтель.
– Мы ждали его снаружи, у выхода. Чужак убил трех моих людей ястребиными шпорами, а потом захотел расправить черные крылья. Но у нас была сеть, и крылья не помогли ему. Когда с ним покончили, я сам отрубил ему крылья. Как, по-вашему, долго я рассказывал?
– Слишком кратко, потому что вы опустили несколько важных обстоятельств, – заметил Дунтель.
– Я рассказал о важном. Было чудовище. Потом его не стало.
– Вы не сочтете за невежливость, если я добавлю немного подробностей к вашему рассказу?
Мужчина не ответил. Он стоял не вплотную, но и недалеко, положив ладонь на рукоять меча. Значит, осторожный, и это говорит в его пользу. Паяц любил осторожных, хотя этого все равно считал глупцом.
