Первый заезд должен был заселяться уже около 8 утра, а я сидела с этими списками (было около 10 вечера) и не знала, с чего начать. Это разрозненное месиво информации надо было преобразовать в единую систему, таблицу, внести туда каждый регион, состав делегации, руководителя, его телефон, номера комнат проживания, трансфер…
Остальные волонтеры разбежались по домам.
Я заплакала. Предстоял огромный пласт работы. Просто невероятный «слон», и я не знала, как к нему подступиться.
Миша вошел в штаб, увидел меня и мои слезы.
– Что случилось? – спросил он.
– Вот что, – сказала я и бросила в него ворохом бумаг.
– Ясно. А комп есть свободный?
– Есть.
– Не реви, я помогу…
И мы с ним начали работать.
Адыгея (Республика Адыгея)…
Алтайский край…
Архангельская область…
Потом я засмотрелась на звездное небо в окне и даже не поняла, в какой момент заснула.
Проснулась я от запаха кофе и Мишиного голоса.
– Просыпайся. Остались Челябинская область, Чувашия, Ямало-Ненецкий округ и Ярославская область.
Кофе на столе. Все почти готово. Через 40 минут первый заезд.
Внутри меня взметнулась благодарность.
«Господи, какой он классный и ответственный», – подумала я, глядя на него влюбленными глазами.
Сейчас я понимаю, что он тогда просто был в своей стихии дедлайнов – он максимально эффективен именно в этот последний момент, когда я впадаю в панику от скорости и страха не успеть, он, наоборот, мобилизуется и бежит вперед, брать свою высоту…
Я вспомнила и согрелась воспоминаниями.
В комнату вошел муж.
– Вот твой перевод, – сказал он и протянул бумагу.
– Спасибо.
– Что ты улыбаешься?
– Да просто… Вспомнила, почему люблю тебя.
– Потому что я знаю английский?
– Потому что ты, хоть и делаешь все в последний момент, по факту – самый ответственный из всех, кого я знаю.
* * *
В книге «ДВА САПОГА» собраны рассказы о том, как порой непросто быть вместе, как не растерять любовь на сквозняке враждебных обстоятельств, но как это все-таки здорово, когда у вас получается сберечь отношения и быть счастливыми, несмотря ни на что.
Ну ма-а-ам!
Однажды я наблюдала за одной мамой на детской площадке. Она сидела на скамейке и сильно нервничала, глядя на своего сына.
Она была похожа на футбольного фаната, наблюдающего за жаркой игрой в разгар матча.
Напряжена вся, подалась вперед…
Ее сынишка, лет трех-четырех, за которого она так болела, резвился на пробковом покрытии игровой с другими детьми: они пинали мячик, смеялись и бегали за ним.
Это было абсолютно безопасно, и самая большая вероятная угроза – падение с высоты собственного роста на мягкое покрытие.
Вдруг мальчишки бросились за мячом, столкнулись плечами, мама вскочила, подбежала к ним, выхватила из кучи-малы своего сына и давай его осматривать…
«Бедный ребенок, – подумала я. – С такой мамой можно в детстве сразу репетировать старость…»
Уже потом мне рассказали, что у этого мальчика – редкое заболевание, что-то связанное со свертываемостью крови, и для него любая царапина, любая травма может оказаться смертельной. Мне стало стыдно за свое высокомерное суждение о той маме, пусть и основанное на незнании.
Однажды мы с моими детьми пришли на пляж.
У моей дочери на ушках висят специальные приборы, которые позволяют ей слышать. Система называется «кохлеарная имплантация», и благодаря ей мы победили глухоту.
Для воды придуманы специальные силиконовые штучки, в которые можно поместить эти приборы и спасти их от намокания, но Катюша почему-то не захотела ими пользоваться, и в итоге, если она идет купаться, то «ушки» свои снимает и купается глухая.
И вот в первый день на пляже она стала строить башню, прямо в воде. Без «ушек».
У нее тут же образовалась компания, другие дети стали помогать ей в строительстве.
Мы отдыхали за границей, и на пляже были люди разных национальностей, но вот в тот, первый день, нам попалась компания русскоговорящих деток.
При коммуникации Катя отвечала им невпопад, и я посчитала своим долгом вскочить и объяснить другим детям, что она не слышит. Я как бы предвосхищала события, не хотела, чтобы они решили, что она ничего не понимает.
Дети смотрели на меня с недоумением. Пока я не вмешалась, они и не подозревали, что есть проблема, не замечали буксующей коммуникации – просто весело строили башню вместе.
– Мам, что? – спросила Катя.
Я махнула рукой и вернулась на шезлонг. Что объяснять, она же все равно без ушек.
На следующий день ситуация повторилась. Мы пришли на пляж, Катя сняла «ушки», стала строить башню у воды, ее окружили другие детишки, смугленькие, кучерявые, явно не русские.
Они весело таскали воду для песочного замка, украшали его ракушками и камнями, хохотали, общались, хотя каждый говорил на своем языке.
Я могла бы встать и предупредить этих детей, что Катя не слышит, но какой в этом смысл, если я сама не знала их языка.
Я наблюдала за этими детьми и вдруг поняла, что коммуникация у них получается отличная, очень вдохновенная и продуктивная.
Они заменили слова жестами, подбадривали друг друга улыбками и аплодисментами, они построили отличный песочный замок – как символ того, что если люди захотят договориться, они сделают это без слов.
Я вдруг поняла, что, пока бегаю адвокатировать Катину глухоту, объяснять всем, что это ее особенность, я делаю ей только хуже. Я пытаюсь спасти ее от любой возможной травмы, как та мама с сыном на площадке. Но зачем? Катя, даже в случае коммуникативного коллапса, не истечет кровью, а просто получит опыт того, как правильно реагировать на такие вещи.
У той мамы более чем уважительная причина неустанно следить за безопасностью пространства вокруг сына, а у меня этой причины нет, есть только страх, что моей дочери по жизни придется сложнее, чем другим.
Меня вдруг осенило, что Катина глухота, она… как иностранный язык. Да, его понимают не все, но это не делает человека хуже или лучше, это делает человека… просто иностранцем.
В принципе, этот образ можно использовать для любого другого человека и диагноза. Он ведет себя особым образом, и мы можем не знать почему. Ведь мы ничего не знаем о его диагнозе. Зато мы можем в этом случае просто думать, что человек – будто из другой страны, где принято вести себя именно так.
