– За поллитрой я не пойду, – сказал я.
– Это почему же? – удивился Василевич.
– А потому что я не для этого к тебе пришел.
– А зачем пришел?
– Я принес тебе картошку…
– «Я принес тебе цветы!..» – запел Василевич.
– Ты возьмешь картошку?
– Возьму, – сказал Василевич, – если ты за поллитрой сходишь.
– А если не схожу?
– Тогда не возьму.
Нет, я не взял пол-литра, это было бы неправильно. Я взял такси и поехал к своему старому приятелю, его дома не оказалось. Я взял такси и поехал домой. Дома в расстроенных чувствах высыпал картошку обратно на балкон. Посидел с часок дома. Потом насыпал картошку в сетку, взял такси и поехал к своему старому приятелю, должен же он, наконец, дома появиться!
Его дома не оказалось. Я взял такси и поехал домой.
– Поджарь мне картошки, – сказал я жене.
– Ты ее только что ел, – сказала она.
– Хочу еще, – сказал я.
Совсем неплохо, я считаю, нельзя обижать картошку. Вкусно, съедобно, хорошо, все правильно. А что, неправильно, что ли? Картошка есть, пожалуйста, сколько угодно. Но до морозов нам ее все же не съесть. А морозы надвигаются.
Людям приятное сделать хотел, поделиться картошкой, а они не понимают, что ли?..
Служебный телефон тот же
После окончания института мы были с ним младшие научные сотрудники. Сидели в одном отделе. Мы с ним считали себя учеными-физиками, нас там считали мальчиками. Предполагался, правда, научный рост: аспирантура, диссертация, должность старшего научного сотрудника и так далее соответственно. Но в аспирантуру желающих и кроме нас хватало. Число диссертантов ограничивали, а желающих увеличивалось. Диссертация мне попросту не нравилась. Готовить ее полагалось три года, писать не менее ста страниц стилем, похожим на подстрочный перевод с иностранного, иначе его не признавали научным. Был я у них на защите. На банкет меня приглашали. Родственники тащили туда салаты и бутерброды. Потом диссертацию долго аттестовывали, потом еще чего-то ждали. И так всю жизнь надо было ждать и надеяться.
А хотелось, не теряя времени, найти себе такое дело, чтобы я в нем был царь и бог. И чтобы всегда мог сказать: вот тут я сделал все, что мог.
Я стал писать повести и рассказы и вскорости ушел из института.
Вот иду сегодня по улице и вдруг.
– Ух ты, какой стал! – сказал Миша и подергал меня за куртку.
Сам он был одет в костюм, который считался очень модным десять лет тому назад.
– Помнишь, как вместе с тобой сидели? – говорю.
– Я и сейчас там сижу, – говорит.
– Защитил диссертацию?
– Пока нет, но в ближайшем одна тема мне светит.
– Окончил аспирантуру?
– Мы в первую очередь матерей-одиночек пропускаем. Но скоро моя очередь подойдет.
– Женат?
– Конечно. Только моя жена мечтает быть матерью-одиночкой.
– Ты шутишь? – говорю.
– Нет, я серьезно, – говорит Миша.
Он наверняка считает себя преданным науке. В нем видно упорство и самоуважение. Меня же он, видимо, считает в науке неспособным, несостоявшимся. Немного хорохорясь, говорит:
– Я слышал, ты стал писателем?
– Ага, – сказал я.
– Как тебе удалось?
– Напиши повесть или роман, и тебе удастся, – сказал я.
– Так сразу и удастся, что ли?
– Пишешь…
– А дальше?
– Несешь к редакторам.
– И как они? Ничего?
– Первый редактор меня попросту игнорировал. Второй отклонил. А третий сказал: «Молодых почти не печатаем, трудности с бумагой».
– Ну, а ты?
– «Ну и что, – говорю. – Я и без вас это знаю».
– Так и сказал? А дальше что было?
У Миши загорелись глаза. Ему было интересно слушать. И я дальше сказал:
– Следующий редактор встретил меня с неожиданным пафосом: «Голубчик вы наш, жили мы без вас до сих пор, и, как видите, неплохо жили, чего же вы хотите?» – «Хочу, чтобы напечатали», – говорю. «А-а-а, все этого хотят. Но ваши произведения не имеют педагогической подкладки, которая совершенно необходима нашему читателю, о котором, как вы сами понимаете, мы должны заботиться». Упрек основателен. Крыть нечем. Стал перестраиваться. Но трудно давалось. Каждый раз не был уверен, что необходимая «подкладка» появилась. Мучился.
– И что же?! – настаивал Миша.
– Прежде чем нести написанное редактору, я спрашивал домашних, соседей, знакомых, друзей, есть ли тут педагогическая сторона и может ли это воспитывать.
– И помогало? Неужели помогало?
– Ответы были расплывчаты. Что-то вроде: «А да, действительно…» Понимай как знаешь.
Еще раз вдумчиво читаю и с ужасом обнаруживаю: произведение никого не воспитывает и педагогического значения не имеет.
– Ну, и загоревал?
– Я написал новый рассказ о воробьях, описал целое воробьиное семейство, и вроде получилось интересно. Решил показать его еще одному соседу. Про него говорили, что он смышленый старик. Давно нигде не работал, у него было время подумать. Старик прочел и сказал: «М-да… Не пойдет. Морали в нем нет. И придумать ее трудно, но это можно загладить». – «Каким образом?» – «Нужно вот что сделать. Нужно маленькое добавленье. Так сказать, в конце. Лучше в стишках. Примерно так: «А где мораль? Морали нет. Ха-ха. Хе-хе. Привет воробушкам, привет!» – «Ведь это же белиберда. Разве такое поможет? Чушь какая-то!» Старик похлопал меня по плечу и сказал: «Поможет, вот увидите».
Я долго думал, но подходящего к случаю стиха придумать не мог. Тогда взял и приплел в конце своего рассказа не какой-нибудь другой, а именно этот дурацкий стишок. И пошел узнать, что скажет редактор.
Миша слушал открыв рот. Видно, нравилось ему, что я рассказываю. А мне нравилось, что ему нравится. Встреча радостная получается. Я продолжал:
– «Очень оригинально, – сказал редактор. – У нас пойдет непременно». – «А как тут с моралью?» – спрашиваю на всякий случай. «Здесь, правда, чувствуется отгораживание от морали. Даже пренебрежение ею. Но в то же время и подчеркивается, что мораль необходима». Вот с этого все началось. Так и идет.
– Чудеса! – восхищается Миша. – Здорово тебе повезло! А мне повезет, как думаешь?
– Конечно, повезет, – говорю.
Миша улыбался. Потом серьезно задумывается. И я ему говорю:
– Знаю я тебя. Все равно не сменишь работу. У тебя там в аспирантуру очередь подходит.
