Что-то в нас изменилось, и все вокруг изменилось. Я всеми силами старался показать, будто ничего во мне не изменилось.
Мы встали, обнявшись, улыбаясь, как мне казалось, широко и приветливо всем людям, и двинулись вперед на клумбу.
Совсем близко от меня маячило, качалось, расплывалось и моментами прояснялось лицо очень забавной старушки. Я скорчил ей самую приветливую рожу, на какую был только способен.
– А ребятки-то, ребятки-то, ребятки… – испуганно сказала старушка.
Мы с Гариком свалились на цветы. Смех душил нас. Мы выдергивали цветы с корнями, лежа на животе и дико хохоча.
– Глядите, что делают! – сказала старушка.
– До моего возраста они не доживут, – сказал подошедший старик.
– Никогда они до вашего возраста не доживут. Умрут.
– И цветы помяли, – сказал старик.
– Бог с ними, с цветами, – сказала старушка, – жизнь свою не берегут.
– С таких-то лет, господи, с таких-то лет… – сказал старик.
– К могиле приближаются медленно, но верно, – сказала старушка.
Мы этих слов не слышали.
Наверное, уже в это время мы мчались вниз по улице с цветами в руках. Всю эту сцену наблюдала Ирка Лебедева, а мы ее и не заметили.
10
Где мы до самой темноты околачивались и как очутились у дверей директорской комнаты? Кое-какие отрывочные воспоминания у меня остались: свистки, болтаем небылицы, окруженные мальчишками в чужом дворе, бегаем вдоль берега по мазутной воде прямо в обуви…
– А Хачик Грантович сейчас с Тамарой Михайловной в любви объясняется, – сказал Гарик, странно хихикая. – Директор с завучем в любви объясняется – вот картина!
– Да ну их всех к чертям собачьим! – сказал я.
– Да тише ты ори! – орал Гарик. – Не мешай им в любви объясняться!
– Да ври ты больше! – орал я. – Никто там в любви не объясняется!
Он хихикал и подпрыгивал.
– Объясняются! Объясняются!
Опьянел он сильно.
– …Хачик Грантович без нее жить не может, а она без него! Директор без завуча жить не может, а завуч без директора – вот картина!
– Брось врать-то!
– А ты погляди!
Да и я был хорош. Это точно. Ничего подобного я бы не выкинул, если б хорош не был. Разве бы я его послушал! Дверь была наполовину стеклянная, с решеткой. Занавеска доверху не доставала, и можно было при желании заглянуть в комнату в щелочку. Забраться по решетке до конца – только и всего.
– Ну, смотри, если врешь… – сказал я.
Он подпрыгивал и хихикал.
Я вскарабкался на дверь, но взглянуть мне так и не удалось.
Дверь открылась.
Если бы эта дверь открывалась наружу, я соскочил бы наверняка и был таков, но она открывалась в комнату. Я сразу не слез и продолжал висеть, вцепившись в решетку. Я никак не мог предположить, что дверь откроется с такой быстротой и в тот самый момент, когда я долезу до верха. Видно, директор как раз в это время собирался выйти на улицу.
Завуча в комнате не было.
Я почти отрезвел.
Хачик Грантович был удивлен не меньше моего.
– Стариков? – спросил он. – Ты?!
Я глупо кивнул.
– Что это значит? – спросил он, оправившись от удивления.
– Хотел у вас спросить, что задали на дом по алгебре, – сказал я неожиданно для самого себя.
– По алгебре?! – удивился Хачик Грантович. – Ах так! Я веду русский язык и литературу…
Я не дал ему договорить.
– По алгебре, – упрямо повторил я, продолжая висеть.
Он в руках держал палку, я думал, он меня этой палкой сейчас огреет, я как раз в подходящем положении находился. Я бы многое отдал за то, чтобы испариться, улетучиться, пропасть, раствориться, чтобы не висеть мне на этой решетке.
Он смотрел на меня, что-то соображал, руки держал за спиной, а в руке палка. Сделал шаг, и протез скрипнул, а я весь прижался к решетке, так что треснуло стекло.
– Неужели ты подсматривал за мной? – сказал он.
– Я не подсматривал, – сказал я испуганно, – что вы…
– А что ты здесь делал?
– Я? – спросил я.
– Нет, ты подсматривал, ты явно подсматривал!
– Я? – снова сказал я.
– А что делал здесь? Съезжу тебе сейчас по одному месту!
– Мне? – спросил я, но с двери не слез.
Он сделал еще шаг.
– Может быть, тебя кто-нибудь послал за мной шпионить?
Я не слезал. Переменил лишь позу. Висеть на решетке было неудобно. Ноги соскальзывали, зацепиться носком за решетку не так-то просто.
Короче, я надавил ногой на стекло, и оно вывалилось в комнату. Стекло разлетелось вдребезги у самых ног директора, и он палкой стал отбрасывать в сторону осколки. Я следил за его палкой.
– Слезай! – сказал он резко. – Ну! Слезай!
Я слез не сразу.
Он еще несколько осколков отбросил в сторону и говорит:
– Я расскажу всему классу! Завтра я расскажу всем, на что способен мой ученик! Пусть весь класс знает, что ты за мной подсматривал!
Только сейчас он обратил внимание на мои мокрые, в мазуте, ботинки и штаны.
Подошел ко мне поближе, давя осколки стекол.
– Да ты пьян! – удивился он.
Он вдруг стал такой красный, что я испугался.
– Вон!!! – крикнул он не своим голосом.
Я выбежал вон.
11
Еще новость! Из школы меня исключили. Сплошные новости. Вот уж не думал, что меня из школы исключат! Такие стенгазеты рисовал, зря все-таки они меня исключили, кто им теперь будет стенгазеты рисовать? Глупости люди делают.
Рудольф Инкович сказал отцу, что учиться я никогда не буду, не только на арфе, а вообще где бы то ни было, он, мол, все знает, как старый опытный педагог, и предрекает мне кошмарное будущее. (Это мы еще посмотрим, насчет кошмарного будущего, он не бог, и не пророк, и не какая-нибудь цыганка, чтобы предрекать мне будущее!)
И еще Рудольф Инкович сказал отцу, что собирался отправить меня в колонию, только в колонии я могу расти и стать человеком, но, учитывая старую дружбу с отцом, работу в одном оркестре, годы Гражданской и Отечественной войн, он отказался от этого.
Все еще перемелется, поработаю годик, денег заработаю, куплю себе перчатки…
Зато отец мне работу нашел. В парке культуры и отдыха требовался художник – писать разные афиши, объявления. Отец видел, какие я прекрасные буквы на стенгазетах рисовал, он не сомневался, что я с этой работой справлюсь. Я ему в Общество по распространению общественных и научных знаний такую стенгазету нарисовал, что все сотрудники упали от восторга.
