Мы остались одни.
– Твой отец всегда отличался стремительностью, – говорит мне мать. – Он был всегда весь – порыв. Всегда куда-то мчался, бежал…
– Он пошел за деньгами, – сказал я, не совсем ее понимая.
– Он приезжал ко мне под окно на белом коне, – продолжала она, удобно устроившись на подушках и как бы меня не слыша, – он гарцевал перед окном, такой статный военный, такая выправка, поразительно это было красиво! Свесится с лошади и постукивает черенком хлыстика по стеклу… Как на хорошей старинной открытке. Открытки я всегда очень любила! У меня был целый альбом замечательных открыток, так жалко, очень жалко, куда-то он пропал. Все мои четыре брата закидывали меня открытками, зная, что я их собираю. Одна дочка в семье, любили меня жутко, баловали вовсю. Я была предметом любви и обожания. Какие у меня были волосы! Я их любила расплетать. Косы до колен, зачем я их только отрезала!..
Она вдруг запела:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль,
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль…
Я отправился на кухню чего-нибудь пожевать.
Возвратившись, я застал мать танцующей вальс под музыку из репродуктора. Несколько удивленный, я смотрел на нее, и она меня не замечала. Вдруг, заметив меня, она, как мне показалось, вздрогнула и, охая, кося на правый бок, полезла на кровать.
2
Красок бы мне, красок, вот что я понял! Я бы всем показал тогда, все увидели бы, на что я способен! Достать бы мне красок, но где? Я бы написал картину, великую и неповторимую! Я написал бы фреску во всю стену, во всю нашу комнату, все стены в комнатах распишу! Приведу людей, разных художников, полюбуйтесь, глядите, поняли вы наконец, на что я способен? Я напишу на всех стенах по морю! Моря бьют в края и в стороны! Они разливаются по всей квартире, смывают лодки на оранжевом песке. Песок я напишу чистой оранжевой, лодки качают мачтами. Сплошное море без неба. Изумрудно-зеленое море! Я понял, что мне делать! Я все понял! Краски мне надо! Краски! А лучше я напишу картину, где будет все: углы и круги, петухи и курицы, галстуки и башмаки, вилки и ложки, люди и кошки, банки и дудки, гномы и раки, сардельки и веники, мандарины и носки, лестницы и полотенца, дома и кашалоты, колбасы и верблюды, дороги и столбы, консервы и рубашки, стаканы и бутылки, бумага и перчатки, шкафы и барабаны, игрушки и часы, корзины и весы, вино и помидоры, веревки и шпроты, картошка и одеяла, кактусы и собаки, палтусы и макаки, книги и чемоданы, балконы и барьеры, заборы и интерьеры; белье, повешенное на веревке; мяч, запущенный в стекло; двери, раскрытые настежь; дом, покосившийся набок; сова, сидящая на дереве; ворона, каркающая с утра до вечера; шашлык, шипящий на шампурах; московский кинорежиссер с катавасией; ведро дырявое, из которого льется вода и уходит в песок; Штора, гад, сбегает от меня, массажист забирает у отца все деньги, лифт поднимается на второй этаж с опозданием, сиреневые кусты и деревья, Рудольф Инкович с арфой на спине протискивается…
Дальше я уже не мог остановиться.
Гениально! Гениально! Гениально!
3
Мы с Гариком сидели на ступеньках в его парадной, и я ему плел все подряд накипевшее.
– Что же ты мне раньше не сказал, что тебе нужны краски! – заорал он. – И мне нужны краски!
Ему всегда нужно то, что мне нужно. И он сейчас собирается написать великую картину, потому что я собираюсь.
– Интересно все-таки, какую картину ты собираешься написать? – полюбопытствовал я.
– Эшафот, – сказал он важно. Как потом выяснилось, произнося слово «эшафот», он имел в виду совсем другое слово – «ландшафт», не понимая смысла ни того ни другого.
Черт с ним, с его эшафотом, пусть болтает себе на здоровье, дальше я его расспрашивать не стал, – ясно, никакой картины он не сможет написать, живописью он в жизни своей не увлекался, где он собирается краски доставать? Видно, какой-то план у него есть.
Я показал ему пистолет, и он чуть не взвыл от восторга. Охал и ахал, целый час перебрасывал пистолет с ладони на ладонь, совсем с ума сошел.
– В нем нет патронов, – сказал я, отбирая пистолет.
– Да их можно сколько угодно достать! Если тебе что-нибудь нужно будет достать – ты ко мне обращайся. Пушку нужно – достану! Танк – пожалуйста! – заорал он, с завистью глядя на исчезнувший в моем кармане пистолет.
– Брось трепаться, – говорю. – Насчет танка ты другому скажи, и насчет пушки тоже. Меня больше краски интересуют.
– Ты в опере бывал? – спрашивает.
– В кишках она у меня, твоя опера, сидит!
– На чердаке там не бывал?
– Всю жизнь там на чердаке сидел, а как же!
– Ладно, пропуск у тебя в оперу остался?
– Ну, дальше что?
– А дальше, – говорит, – дело в шляпе!
Я ничего не понял, он мне стал выкладывать свой план. До чего на подобные штуки голова у него работает! Диву даешься! План такой: мы пробираемся в оперу на чердак. Через чердак вылезаем на крышу. Спускаемся по пожарной металлической лестнице на соседнюю крышу, а с этой на следующую. Через несколько крыш добираемся к окну антресоли мастерской заслуженного художника Велимбекова, влезаем в его мастерскую и забираем краски. Обратное возвращение через оперу практически исключено. С ворованным нас могут задержать. Нужно возвращаться другим путем. Но каким? Через дверь, утверждает Гарик, не войти и не выйти, заслуженный художник запирает на три замка. Он, Гарик, еще подумает, каким путем возвращаться обратно.
Грабеж, короче говоря. Один меня в колонию не упрятал, так другой собирается. Кошмарики, пропало ваше чадо, скатились, докатились, допрыгались, дожили, как гад Штора выражался.
Ничтожная мазня у Велимбекова, подумал я. Видел я его картины на выставке, подумаешь, дрянь! В сто раз мне больше нужны краски, чем ему! Наверняка я талантливей его, безусловно, спору нет. Где же тут справедливость, товарищи? Где же правда, товарищи?
– Послушай, – спрашиваю, – откуда ты знаешь, что через оперу по крыше добраться можно?
– Ха! Как мне не знать, – отвечает, – если я у Велимбекова позировал в его картине пионером! Когда я уставал, он мне разрешал на крышу в окно вылезать, поразмяться. Пока я у него пионером позировал – все крыши облазил.
Я сразу представил его разгуливающим по крышам с красным галстуком на груди. Тоже мне пионер! Ни стыда ни совести. Бывал в гостях у человека, а теперь его грабить собирается. Ведь ему нисколько краски не нужны, а он и не задумывается, вперед – и никаких гвоздей! А мне краски нужны до зарезу, я не человек без них, ничего не значащая личность, а задумываюсь как дурак. Так и буду ходить задумчивый всю жизнь, каждый меня облапошит. Морально устойчивая, несомневающаяся личность.
