Занавески колышутся от ветра, как надутые паруса. Старинные часы отсчитывают время старинным маятником. Картина на мольберте. Медные кунганы в нише, разной формы и величины. Тюбики раскиданы повсюду, по всей мастерской, а вот коробки! Коробки с красками мне нужны, а не тюбики! Много красок мне нужно, а не мало! Складываю коробки друг на друга, хватаю книгу «Суриков» с этажерки, кладу сверху на коробки, перевязываю.
Гарик возится у сундука. Открыл его, вытащил костюм неизвестно какого века, какого народа. Примерять его, что ли, собирается, не пойму. Я его поторопил, он костюм быстро свернул и к ковру кинулся. Не заметил даже, что я на ковре стою. Вцепился в него и тянет в свою сторону. Я сразу даже не сообразил, что ему надо.
– Брось ты свои хохмы, отвяжись!
– Это мне подойдет! Красотища! Коверчик! Это я понимаю – клад! Чтоб я такую вещь оставил? Шиш! Елки-палки!
– Ковер не тронь, – говорю, – мы не за этим пришли.
Он на меня уставился:
– А за чем же?
– Не притворяйся, – говорю, – прекрасно знаешь: мы за красками пришли.
– Ну и бери свои краски, а я ковер продам и себе мотоцикл куплю. Заверну в ковер костюмчик – и порядок. Мотоцикл мне нужней, чем краски, к твоему сведению.
– При чем здесь мотоцикл, прекрати дурить, забирай скорей краски, а там разделим.
– Я бы и занавески снял, – он мне отвечает. – Неужели мы ковер оставим, ты в своем уме? Дураки набитые мы будем, учти!
Вдруг – трах! Гарик отпускает ковер, и второй раз – трах! Пропало ваше чадо, крышка… Трах! Мы оба присели, куда бежать? Спокойно, спокойно, арфисты, хлопнуло от ветра окно на антресолях.
Фу… Надо же…
Хватает Гарик краски, кунган, все подряд, не может он не хватать, что под руку попадается.
– Напрасно мудришь, все равно завтра я сюда за ковриком вернусь, так это дело не оставлю…
– Ты люстру с собой в карман прихвати, приятель, и тахту под мышку, айда отсюда, побыстрей…
Ковер оставил, а костюм все-таки в темноте прихватил. Мы уже поднимались по лестнице, как вдруг меня осенило.
– Не очень-то у нас интересно получилось, – говорю, – минуточку, я спущусь…
– Вот молодец, – говорит, – ковер решил забрать, это я понимаю!
Я снова зажег свет, взял лист бумаги. Написал размашисто углем: «Посетили великие художники». Подрисовал череп и кости, положил на мольберт, щелкнул выключателем и стал подниматься по единственной в своем роде лестнице.
Подъем гораздо легче, несмотря на то что в руках у меня тяжесть. Лестница ходила ходуном, но я уже немножко знал ее. Она уже не была для меня тем таинственным, непонятным сооружением в темноте; я знал конструкцию ступенек и принцип перил, я знал ее длину и ширину, хотя она раскачивалась так же, и скрипела, и ходила ходуном.
На крыше выли кошки.
– Ковер где? – спросил Гарик.
– Завтра сходишь за своим ковром.
– Чего же ты там делал?
Я смолчал.
Он с горечью махнул рукой. Он думал о ковре.
Глазели на нас кошки.
– Что-нибудь другое прихватил? – спросил он. – Поровну поделим.
– Ничего я не прихватил, – сказал я, – пора смываться отсюда!
Кошки разбежались в разные стороны. Почему-то крыша мне напомнила кладбище, а трубы – памятники. И тишина вокруг самая настоящая гробовая.
– Вот сейчас бы выпить лимонаду в опере, – сказал я.
– Можно выпить, – сказал он. Такая ситуация, как ни странно, представлялась ему вполне возможной.
Мы передохнули, а дальше он повел меня к месту, откуда вещи вниз спускать. Мы скоро туда добрались, я остался, а он отправился через оперу вниз, от меня вещи принимать.
Я сидел ждал, когда он мне свистнет.
А вдруг он не дойдет? Его в опере задержат? Вдруг мы не поняли друг друга и он в другом месте посвистывает попусту? Да мало ли что может произойти, но куда в таком случае мне деваться с награбленным добром?
Он не свистел.
Жду терпеливо, еще раз проверил, крепко ли привязан шнур, не сорвется ли. Глупое положение.
Звали Леню вдалеке. Отвечал Леня: «Ау!» Слабо доносилась из оперы музыка, знакомая мелодия: «Тра-тара-тили-тили-лили…» – не могу вспомнить откуда. Рудольф Инкович побренькивает на своей арфе. Знал бы он, что я здесь сижу, помер бы, наверное, на месте! А знали бы родители! Кондрашка бы их хватила! А знал бы я сам, что вот так буду рассиживаться?
Свистнул Гарик, молодец! Поехали вниз мои краски и узел. Поехал вниз на веревочке «Суриков», доброго вам пути!
Внизу я спросил Гарика, почему он так долго не появлялся.
– Только выпил в опере лимонаду, – сказал он, – и больше ничего.
7
Мать проводит день у профессорши Фигуровской.
Отец проводит на работе.
А я целую стенку замазал столярным клеем, жду, когда высохнет. По этому грунту напишу картину, отгрохаю монументальную роспись, красок больше чем достаточно. На все четыре стенки хватит.
Вернется отец – ахнет. Прибудут художники – ахнут. Все ахнут, все узнают! Заохают, заохают, раскроют рты и упадут!
В тарелках, в кастрюльках, в ведре разбавил краски скипидаром, каждый цвет в своей посудине. Отличная получится вещь! На днях ремонт, не страшно. Заклеят стенку обоями, пройдут года, и вдруг обнаружат люди великое произведение.
Пол застелил газетами, поглядываю на стенку. Главное – вперед! Как хочу, так и буду писать, без всяких педагогов и учителей. Без всяких советчиков, доброжелателей и родителей.
Я уверен в себе! Я уверен!
Трахну по башке всем художникам этой стенкой, чтобы знали, с кем имеют дело!
Сходил в кухню, съел кусок мяса из супа.
Сейчас начнем.
Потрогал грунт. Клей высох.
Я – перед стеной.
Но разве написать мне до прихода родителей петухов и куриц, льдины и траву, скворцов и Петю Скворцова, цветы и мосты, Гарика и Марика, города и села, поля и аэродромы, железные дороги и нефтяные промыслы, Ирку и других, Самарканд и Москву, Бузовны и Баку, Лену-артистку и Штору-афериста, Париж и Софию, Нахимовское и Михайловское, Цвелодубово и Гололобово, бананы и диваны, Анну Палну, Инну Санну и Канну Исидоровну…
Как написать мне весь мир до прихода родителей?
Окунаю в краску сапожную щетку.
Здесь мы синим мазнем, а тут красным: курица вам с петухом! Шикарную оранжевую линию провожу наискосок в виде Бузовнов. Такую же линию провожу в другом месте, подразумевая Париж. Черной краской мажу второгодника Петю Скворцова, а зеленой Канну Исидоровну… Никто мне не мешает, сзади не торчит. Желтое накрутим, черным обведем. Расхожусь, раскручиваюсь, разворачиваюсь, не хватает мне щеток для такой стены. Сую руку в ведро, размазываю краску по стене ладонью. Другой рукой хватаю другой цвет. Мажу разноцветными руками. Разбегаюсь и – бац! – тарелку с краской в стену, как отец тарелку с супом. Еще две тарелки – хлоп! хлоп! Летят черепки на пол, а краска летит по стене. Просто так хочется капнуть в тот угол. Просто так хочется выплеснуть охру золотистую в середину. Нельзя просто так, а мне можно. Не мажут просто так, а я мажу. Не бывает так, а у меня бывает. Не делают так, а я делаю. Неинтересно вам, а мне интересно. Не имеет значения для вас, а для меня имеет. Не трогает вас, а меня трогает. Выплескиваю ведро – опля! Метнулась фиолетовая дугой, как комета. Плескаю снизу вверх и сверху вниз. Взад-вперед бегаю но комнате, где бы еще шарахнуть. Шарахнем, сейчас шарахнем! Вот этим цветом шарахнем! Газеты корчатся под ногами, съезжают, вылезает паркет. Попадет мне за паркет – не капать! Намазал краску на ладонь из тюбика и – хлоп по стене! Окунул в краску тряпку, раскрутил и как шлепну! Влетела в светлое пятно, красивая случайность! Поставил стул на стол, залез под потолок и оттуда, сверху, поливаю стену чистой изумрудной. Плеснул в потолок, чтобы он сиротливо не маячил над моей башкой. Размешиваю еще краски, атакую стену, как великий Демпси, Карпантье, Томми Бернс атаковали своих противников на ринге. Давлю подряд все тюбики, плескаю, мажу, крашу, лью, да здравствует Первое мая, долой Штору, привет опере, не волнуйтесь, родители! Две тарелки разбились, одна осталась целая. Соберу черепки, никто не вспомнит. Обыкновенные тарелки, а стена – шедевр! Неужели вы этого не понимаете? Я-то вижу! Если вы этого не считаете, то я считаю. Отличная фреска. Прекрасное произведение. Смотрю – не налюбуюсь. Оторваться не могу. Ничего лучшего я не встречал, ей-богу!
