– Когда я буду художником, – сказал он, – я у себя в мастерской устрою пневматический тир.
– Это еще зачем?
– Придешь ко мне в гости – постреляешь. Кстати, я за твой пистолет ничего не пожалею, клянусь. Скажи, чего тебе за него дать, и – забирай.
– Нету у меня никакого пистолета давно, мать его в уборную спустила.
– В какую уборную? – Он даже подскочил. – Достанем!
– Глубоко.
Он задумался. Подпрыгнул с вытянутыми к потолку руками, потолка не достал и говорит:
– Все равно достанем.
– Смотри, как бы тебя самого оттуда доставать не пришлось.
Вонючие разговорчики затеяли.
– Не волнуйся, – говорит, – ты мне только это место покажи. Кстати, краски у тебя все забрали?
– Все.
– Можно повторить.
– Что повторить?
– Надо тебе еще красок?
– Ну?
Он опять подпрыгнул к потолку с вытянутыми руками.
– Достанем.
– Как все тогда удачно вышло, – говорю, – трудно себе представить!
– А чего представлять, – сказал он, – все ясно.
– Чего ясно?
– Ты знаешь, я сам никогда бы не догадался, – сказал он. – Без всякого риска можно повторить, он нас всегда выручит.
– Кто выручит?
– Тут такой сыр-бор завертелся, елки-палки! Держи карман шире, чтобы нас по ошибке отпустили. Нас по закону отпустили!
– По какому закону?
– Велимбеков в милицию трезвонил, как депутат упрашивал. Мамаше моей сообщили, она – к нему. Знакомый ведь человек! Все уладил, и нас взад! Я думаю, наверняка они с начальником милиции кореша, иначе – фигу! Он так и сказал моей матери: «Я не допущу, чтобы ребят засудили за какие-то краски. Только костюм мне отдайте, в костюмерную вернуть…»
– Ну, и ты отдал?
– Что я, дурак? И все обошлось, шито-крыто. И костюм у меня остался. Мамаша моя к вам наведывалась, да ваших дома не оказалось. Везет тебе, братец. А то бы тебе всыпали домашние по первое число, елки-палки.
Мы его ограбили, а он нас по головке погладил, получается. Меня он и вовсе не знал, а пожалел. Вот это да!
– Как же ты ему костюм-то не вернул? – спрашиваю.
– А зачем?
– Ты ему серьезно не вернул? – Не укладывалось у меня в мозгу. Да я бы Велимбекову свой костюм отдал не моргнув глазом.
– А я еще повторить собирался, – сказал Гарик. – Пошебуршили бы у Велимбекова вторично, он нас всегда простит.
– Как?!
– Ты на меня такими глазами не смотри! Скажи мне спасибо. Никто тебя не заставляет. Что к моему костюму привязался? Завидно тебе?
– Лезть к нему снова, ты спятил? Отдай ему костюм!
– Еще что!
Мне хотелось его ударить, как Акифа Бахтиярова. И тут меня изнутри подтолкнуло. Он что-то мне сказал, и сразу я знакомый толчок ощутил, по всему телу как будто ток, и правая рука – раз! – сама собой сработала. Слова его последние подействовали на меня моментально, а что он сказал, я не помню. Если бы я подумал, я не ударил бы его. Я лучше бы ушел, чтобы не связываться.
Он отлетел далеко, сбив стул, – такого я не ожидал. Буквально влепился в стену и замер на полу неподвижно. Поразившись своему удару, я подскочил к нему и посадил его на кушетку. Он тряхнул головой и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.
Но через несколько секунд он вскочил и заорал:
– Я тебе покажу! Не подходи ко мне! Не подходи!
– Очнулся? – сказал я. – И ладно! Повесь над дверью свой ботинок.
Откуда у меня такой удар взялся? Новость!
У самого парадного я чуть не столкнулся с матерью Гарика. Без всякого сомнения, она выходила от нас.
16
Все мои старые никчемные рисунки мать отнесла к секретарю горкома комсомола, ну кто ее просил! Они ему так понравились, что он теперь собирается надо мной шефство взять, зачем мне это нужно! Я, значит, сбился с пути истинного, и он меня на путь истинный теперь поставит. Так надо понимать? Один мне директором ателье представился, а другой секретарем горкома? С какой стати надо мной шефство брать? В чем заключается это шефство, любопытно бы узнать? Воспитывать меня будут? Наставлять и поучать? На арфу, может быть, снова пошлют к новому педагогу?
Мать Гарика свое дело сделала. Про кражу расписала будь здоров! Всполошилась моя мамаша. Завертелось колесо! Шагом марш под шефство! Ни гугу, подшефный! Ох ты, стал подшефным!
Шагаю под конвоем мамочки к секретарю горкома. Насели на меня родители, спасать меня решили. Попробуй не пойди! Побеседовать со мной секретарь горкома собирается.
…Оглядываю кабинет. Секретарь горкома присел на подоконник. Парень как парень. А может, это не секретарь горкома? Нет, он. Мать ему сообщает: «Не хотел идти, еле уговорила». Я молчу. Жду, о чем он со мной будет беседовать. Пялю глаза на его значок, оторваться не могу. Мастер спорта. Вот не ожидал!
Подает мне с улыбкой руку, заметил, наверное, что я на значок загляделся, и спрашивает:
– Рисовать нигде не учился?
– Ходил, – говорю, – одно время в студию Дома пионеров, а потом надоело, я и перестал.
– Отчего же перестал?
– Я же объясняю: надоело.
– Просто так, надоело, и все?
– Да, рисуют там разные чучела, ворон, я и убежал.
– Напрасно.
– Может, и напрасно.
– В художественное училище надо тебе поступать.
– Может, и надо.
– А для этого школу закончить надо.
– Надо.
– А ты?
– Что я?
– Брось дурака валять, – вмешалась мать, – с тобой серьезно разговаривают! Вы знаете, меня так косило, еле ходила, а он…
– Мать, видишь, тобой недовольна, приятель.
– А она всегда недовольна.
– С компанией какой-то связался.
– С какой компанией? Ни с какой компанией я не связывался, врет она.
– Да уже, видно, связывался, раз так о матери заявляешь. Она, значит, врет, а ты правду говоришь. Так вот скажи, правдивый человек, что ты считаешь в своей жизни главным?
– Я прошу тебя быть серьезным! – сказала мать.
– Главное в жизни – движение, – сказал я серьезно.
– А цель? – спросил он.
– Главное – движение, – повторил я, – главное – вперед!
– По-твоему, что главное: движение или цель?
– Вперед! – сказал я. – Вот что главное.
