– Куда вперед?
– Вперед, и все!
Он засмеялся:
– Но все-таки куда? Так и на стену можно лбом вперед, чудак-человек!
– Ну вот еще, на стену, – обиделся я.
– Цель-то у тебя какая? Чем бы ты хотел заняться?
– Боксом! – сказал я сразу, косясь на его значок.
– Это мы устроим.
– Серьезно устроите?
– Не надо ему никакого бокса, – вмешалась мать, – он нас всех изобьет.
– Я давно хотел, а пойти стеснялся…
– Черкну записку Азимову, и порядок.
– Азимову напишете! Да ну! Вы с ним знакомы? – От радости я захлебнулся словами. Кто не знает Азимова! Чемпион Советского Союза был, а сейчас «Спартак» тренирует.
– Ради бога, не пишите ему никакую записку, – сказала мать.
– Вы видите! – сказал я. – Вы видите, что она делает!
Он засмеялся, мигнул мне, мол, это наше с тобой личное, сразу меня понял.
Я хотел его про значок спросить и не решался.
– Только вот что, приятель, – сказал он, – тут нужно сочетание. Ответственность-то у тебя перед собой имеется?
– Какая ответственность?
– Школу будем заканчивать?
– Да успею я закончить, пусть она не волнуется.
– Кто – она?
– Ну, мать.
– Тебе ведь это нужно, а не ей, сам должен волноваться.
– Вынь руки из карманов, – сказала мать.
Я вынул.
– Со школой, значит, мы с тобой договорились, так я понял?
– Договорились.
– С сентября начнем?
– Начнем.
– И вы ему верите? – вмешалась мать.
– Вполне.
– Да если я захочу, я в два счета летом за седьмой класс сдам не моргнув глазом.
– А скромность?
– Маяковский во весь голос так и шпарил! Во была личность! Я его наполовину наизусть знаю, – сказал я не к месту.
– Высоко хватил. Может, прочтешь чего?
– Сейчас неохота.
– А вы знаете, я Маяковского не люблю, – вмешалась мать. – Грубо, понимаете ли… Я его никогда не понимала, дело вкуса…
– Дело вкуса, мадам, – неожиданно он добавил «мадам».
Но матери понравилось. Она вовсю заулыбалась и пустилась было рассказывать, как ее косило, но я перебил.
– Я бы хотел заработать, а где, пока не знаю, – сказал я.
– Да, да, – добавила мать поспешно, – как бы его к делу пристроить…
– Мы с тобой так решим, – сказал он, положив мне руку на плечо, – пошлем мы тебя в пионерский лагерь художником. Будет там тебе зарплата маленькая, оформлением займешься и пейзажи попишешь. Ты, надеюсь, комсомолец?
– Да кто же его в комсомол-то примет с одиннадцатью единицами, – сказала мать.
– Что ж ты, братец, – сказал он, разводя руками, – как же так?
– Не принимают, – пробормотал я упавшим голосом, предполагая, что теперь все рухнуло, пропало. Не напишет он мне записку Азимову, раз я не комсомолец…
– Таким в комсомоле не место! – закричала мать, к моему удивлению. – Заслужить надо!
Выходит, против меня старается, вот те на!
– Мы ему дадим время, мамаша, дадим ему время исправиться. Пошлем его все-таки в лагерь, поможем ему, подсобим.
– Спасибо вам, – сказала мать, – как вы с ним быстро договорились – диву даюсь!
– А в школу мы тебя в вечернюю устроим.
– А записку обещаете?
– В чем вопрос!
– Спасибо.
Так мы и расстались. В теплой и дружеской обстановке.
– Заходи, когда надо, – сказал он.
Я помахал рукой на прощание возле дверей, как боксеры на ринге, а он мне в ответ.
17
Я никогда не задумывался раньше, никогда не придавал значения, на чем моя мать спит, так же как не придавал значения своей старой засаленной тахте. И никакого значения не придавал отцовской кровати, где вместо пружин были доски. Почему же все-таки у нас такие скверные кровати? Правда, так же я не замечал и чужие кровати, не сравнивал их с нашими. Да тут и сравнивать нечего! Хуже наших навряд ли сыщешь! Я как бы заново увидел нашу пустую квартиру: рояль дребезжащий и облупленный, за которым мать поет свои романсы, – вот и все в большой комнате. Пустота вокруг рояля. А в спальне – кровати. Настойчиво вспоминаю виденные мною кровати у знакомых. Перечисляю в уме, на чем люди спят. В кинофильме «Броненосец „Потемкин“» матросы спят на весу. Отец спал одно время на табуретках. Спят люди на вокзале и на работе. Рудольф Инкович спал в ванной (он жил в бывшей ванной комнате и спал не в самой ванне, как я представлял, ее убрали), спят пьяные на земле, а на траве влюбленные. Спят на полках в поездах и на палубах. На перинах и на матрацах. Я спал на пиджачке в милиции. Спят на крышах в теплые звездные ночи. На балконах в духоту. Философ Диоген спал даже в бочке, если не врут. Наверное, чем лучше кровать, тем хозяева богаче…
Мы так бедны! А я и не подозревал. Отец всегда давал мне денег, сколько я у него просил. Гостей мы угощали широко, как нас в гостях не угощали. Все отцовские родственники жили у нас на полную катушку. И если мать лечилась у платных врачей, значит, мы не нищие? Но как же мы не нищие, раз у нас такие кровати?
Жуткие у нас кровати!
Но спали-то мы на них не задумываясь! Никто из нас никогда не жаловался, только гостей не пускали в спальню, какое их, простите, дело!
А из-за денег разглагольствовали с утра до вечера. Их не хватало. «Получай я в десять раз больше, – любил повторять отец, – ничего бы не изменилось». Всю жизнь надеялись выиграть по облигациям и ни разу не выиграли. «На сей раз наверняка выиграем, – утешался отец, – на сей раз уж нам подвезет». Он выкладывал облигации на столе, а я глупо прыгал вокруг и хлопал в ладоши. Отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать отца. Отец имел один праздничный день, даже вечер, где, по его выражению, он «разворачивался вовсю», – день получки. Если мать не успевала его перехватить на работе, он накупал всякой всячины: икру, копчености, фрукты и обязательно «винцо». Бутылочку вина на стол, «чтобы было все в порядке», и пировал в окружении семьи, счастливый, с достоинством. Потом у него деньги отбирали, попрекали, что уже много истрачено. После стаканчика вина отец оживлялся, размахивал руками и уверял, что нашел новую побочную работу, получать теперь будет значительно больше и дела пойдут на лад. И он действительно находил добавочную работу и возвращался домой к одиннадцати вечера, так и не съев свой завтрак, взятый из дому, но дела оставались на месте.
В какой раз отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать ссылается на войну.
