— Пожалуйста, проверь железнодорожное сообщение до Рогатина, а потом попроси Ганну купить мне билет на Страстную пятницу и обратный на Страстную субботу.
— А тебе не кажется, что эти дни ты должен провести с семьей? — спросила по-немецки Леокадия. — Праздники важнее, чем посещение какой-то кокетки!
Однако Попельский прислушался не к словам кузины, а к цокоту каблуков на тротуаре.
VIII
Слушателями последнего доклада Попельского не были только филологи. Кроме красивой бухгалтерши Ренаты Шперлинг, лекцию Эдварда слушал его друг, аспирант Вильгельм Заремба. На заседании он, как и молодая пани, оказался совершенно случайно. Поздним пополуднем Заремба шел по университетскому коридору, и вдруг его внимание привлекло объявление с хорошо знакомой фамилией. Аспирант глянул на часы и понял, что лекция Попельского началась несколько минут назад, а до встречи в стенах Alma Mater, на которую собирался, оставалось пятнадцать минут. Чтобы скоротать время, Заремба тихонько вошел в аудиторию и пристроился на последней скамье, не привлекая ничьего внимания. В последнее время он нередко видел Попельского, однако в роли докладчика встречал его впервые.
Эдвард записывал на доске какие-то преобразования формул. Через минуту оказалось, что это лишь псевдоматематическая символика, и касается она филологической проблематики, а точнее — стихов некоего римского поэта по имени Плавт, о котором Заремба не имел ни малейшего понятия. В гимназии они, конечно, анализировали греческие и латинские гекзаметры и даже лирику Горация, но эти задачи обычно выполнял его товарищ по парте, который сейчас стоял за кафедрой и хорошо поставленным голосом объяснял какие-то формулы и упрощения.
Так вот, войдя в аудиторию, Заремба просто отключился и не слушал Попельского, однако это не означало, что он о нем не думал. Несмотря на то что прошли почти два года, с тех пор как Эдварда уволили из полиции, Вильгельм постоянно раздумывал, как смягчить то суровое наказание, которое упало на его друга. Заремба остро чувствовал не только отсутствие давнего товарища, но и полицейского коллеги. Кроме того, он беспокоился об Эдзё и предчувствовал зловещие последствия лишения его профессиональных обязанностей. Ему казалось, что Попельский начнет пьянствовать, станет эротоманом и постепенно разуверится во всем и превратится в опустившегося бродягу. Но сейчас он пришел к выводу, что эти предсказания были несправедливыми: вместо оборванного бродяги за кафедрой стоял подчеркнуто элегантный мужчина, вместо обескураженного циника — энергичный преподаватель. Заремба обрадовался, что Эдзё дает себе совет после потери работы и, облегченно вздохнув, вышел из аудитории.
Направился к северному крылу университетского здания, где в своем кабинете его ждал всемирно известный лингвист, профессор Ежи Курилович.
Заремба громко постучал и услышал такое же громкое «входите». Профессор встал, поздоровался и записал фамилию прибывшего на каком-то клочке бумаги, кивнул головой и показал на кресло для посетителей, стоявшее у стола, загроможденного картонными папками с тесемками. Эти папки занимали почти все полки, лежали на книгах и торчали отовсюду. Они были покрыты слоем пыли, из-под которой виднелись причудливые отметки, которые не вызвали у Зарембы никаких ассоциаций. И это ужасно раздражало полицейского, болезненно напоминая ему, что он полный невежда, чтобы приходить к профессору Куриловичу и выслушивать его экспертные выводы. Единственного пригодного для этого человека из полиции уволили, и сейчас это лицо находится в другом крыле здания, демонстрируя свое новое призвание.
— Я перевел этот текст, — отозвался профессор Курилович, помолчав минутку. — Он написан на библейском еврейском. Поскольку, как вам известно, пан аспирант, еврейский текст читается справа налево, свой перевод я записал вертикально. Посмотрите, — он сорвал клеенчатую завесу, которая закрывала доску. — Здесь все написано!
Заремба посмотрел на две колонки значков, захлопал глазами и закашлялся от меловой пыли. Достал блокнот, чтобы переписать увиденное. Мысленно выругался и послюнил карандаш. Он не знал еврейских букв и понятия не имел, как начать их переписывать — с причудливого колпака или изогнутой ножки? Это было известно другому человеку, который находился совсем недалеко отсюда и четко и громко анализировала ямбы и анапесты.
Профессор Курилович сосредоточенно вглядывался в окно, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти облик замечательного дома Рогатина. Такое поведение не было чем-то необычным. Знаменитый лингвист всегда смотрел в окно, прежде чем сделать какие-то важные выводы. Казалось, что хорошо знакомая картина помогала ему правильно сформулировать мысли.
— Не трудитесь, — сказал языковед, увидев беспомощные каракули в записной книжке Зарембы. — Все это переписал от руки мой ассистент, доктор Слушкевич. Пришлось ему немного повозиться, к тому же он не понял диакритик гласных и согласных, поскольку является прежде всего санскритологом, а не гебраистом. Надеюсь, его усилия оценят! А вот и письменная экспертиза! Да не читайте ее сейчас! В ней то же самое, что и там, — почти воскликнул он, кинув в сторону доски. — Смотрите туда, я дважды не буду объяснять.
Заремба облегченно вздохнул. Он ужасно обрадовался, что ему не придется ничего переписывать, поэтому не обиделся даже на сердитый тон ученого. Излишне широкий пиджак, коротковатые брюки другого цвета, лысая, небольшая голова, пенсне на глубоко посаженных глазах и длинный, как у Пиноккио, нос Куриловича — все это вызвало в Зарембы добродушную улыбку. Он взглянул на доску, где виднелось:
דםדרבןעיאויבאפםמותלבןשחרלאכויהולאחלי
דם кровь
דרבן острие
עי руина
אויב враг
אפס конец
מות смерть
לבן для сына
שחר утренней зарницы
לאכויה не [является] пятном
ולאחלי и не [является] злом
— Это еврейский язык, — профессор кружил вокруг доски в тесном кабинете, поднимая ноги высоко, словно аист, — который принадлежит к группе семитских языков. На этом же языке много веков назад написан Ветхий Завет. Точного времени не указываю, потому что разные книги Библии возникали в разные эпохи, например, так называемые исторические книги… Ну, ладно, — он быстро взглянул на Зарембу. — Не будем здесь играть в преподавателя, перейдем к теме! Итак, еврейский язык как живой до недавнего времени использовался исключительно в иудаистичной литургии и звучал в синагогах, однако лет тридцать назад наблюдается его возрождение в сионистичном прародителе. Он должен стать языком будущего иудейского государства! Но я опять утомляю вас разговорами, которые не имеют ничего общего с экспертизой… Итак, ваш текст записан в библейском стиле, однако в таком виде в Ветхом Завете он не встречается. Отдельные фразы, слова — да, но в целом это не цитаты из Библии. Я проверил это благодаря конкордансу
[28] Библии. А вы знаете, что это такое?
