Читая это сообщение, Попельский вдруг задумался. Бред глупых предложений, которые писала шахматистка, было лишь мнимым, а истинный смысл скрывался за кодом, известным только влюбленной паре. А может, с идиотскими надписями Гебраиста тоже что-то кроется? Может, их следует читать, прыгая по буквам, из которых они состоят? А вдруг что-то означает каждая третья еврейская буква. А если каждая четвертая? Но через сколько букв надо перепрыгнуть? Без этой информации можно играть до конца жизни, — подумал он, — особенно, если прыжок является переменным! Может, сначала нужно перепрыгнуть две буквы, а затем пять? А что, если числа прыжка образуют некую систему?
Встал и начал кружить по комнате с сигаретой в зубах. Если и первая, и вторая надпись зашифрована на одинаковых началах, то он должен отыскать в них что-то общее. Сел над картами и перечитал польский перевод обоих посланий.
Кровь, острие, руина, враг, конец, смерть для сына утренней зарницы (Люцифера) не является пятном и не является злом.
Солнце спряталось, [был] плач человеческий, бог замученный и наступил праздник для нёба стервятника и левиафана.
Конечно, общим в обеих надписях был мотив дьявола — названного один раз сыном утренней зарницы, то есть Люцифером, а второй раз — Левиафаном. Это может быть след! Ведь в христианской традиции числом сатаны является 666! Возможно, надо отсчитывать каждую шестую букву? А может, прыгать шестьдесят шесть или даже шестьсот шестьдесят шесть раз?
Попельский начал проверять простейшее предположение. Из первого еврейского текста он выписал каждую шестую букву:
דםדרבןעיאויבאפסמותלבןשחרלאכויהולאחלי
↓
ןבתרהי
То же самое сделал и со второй:
שמשחבאשיחאדםאלהרוגויהיחגלחךדיהולויתן
↓
אםגגהן
получая два слова из шести букв, ןבתרהי и אםגגהן. Лихорадочно бросился к еврейско-немецкому словарю Гезениуса и к грамматике того же самого автора. И не нашел там ни одного слова и ни одной формы, которая бы соответствовала гипотетическим выражениям, которые складывались из этих букв.
Попельский обхватил руками голову и потер виски. Его внимание привлекла определенная последовательность. Если после каждой обозначенной буквы поставить черту, отделилось бы по шесть содержательных слов или фраз. Он быстро записал это и получил два буквенных квадрата. Каждый из них образовывался шестью буквами.
Подошел к окну, слегка приподнял штору и открыл форточку, в которую сразу начал выходить застоявшийся в комнате дым. Через мгновение в голове у него прояснилось. «Квадраты, которые складываются из букв, — думал он, — это не что иное, как магические квадраты». Сразу припомнил себе самый известный из них: латинский магический квадрат, буквы которого, если прочесть их горизонтально и вертикально, образовывали одинаковые слова, из которых состояло бессмысленное предложение «Сеятель Арепо с трудом держит колеса».
Он уже начал выписывать буквы из обоих еврейских квадратов и располагать их вертикально, когда в комнату вошла Леокадия.
— Уже пять, Эдвард, — улыбнулась она, — а ты все решаешь шарады. Ты говорил, что должен пойти в университет за какой-то книгой, а потом у тебя важная встреча… Не думаю, что комендант Грабовский поверит в оправдание: «Я опоздал, пан инспектор, потому что меня захватила некая головоломка».
Леокадия ошибалась. Начальника львовской полиции охватило ныне черное отчаяние, и Грабовский готов был пойти на огромные уступки и поверить в самые невероятные оправдания, если бы благодаря этому дело убийств Любы Байдиковой и Лии Кох сдвинулось с места.
VII
Начальник львовской полиции, инспектор Чеслав-Паулин Грабовский, смотрел на Эдварда Попельского неприветливым взглядом.
День именин начался для начальника Воеводской комендатуры полиции вроде бы прекрасно, ибо к нему с поздравлениями позвонил сам главный комендант.
— Ну, и напоследок — пожелания относительно твоих непосредственных обязанностей, — полковник Януш Ягрим-Малешевский завершил длинную тираду с перечнем всех благ. — Желаю тебе, брат, чтобы ты быстро схватил этого бандита, о котором пишут во всех львовских газетах…
— Благодарю тебя от всего сердца за дружеские слова, — сказал Грабовский своему шефу. — И за последние пожелания, которые вот-вот сбудутся…
— Вот и прекрасно, потому что нам в Варшаве кажется, что эта тварь, которая убивает женщин и присылает жидовские листики, водит всех за нос. У нас тут есть информация, что пресса готовится к очередным нападкам. Ты же знаешь, что это может быть неприятно…
— Из Варшавы не все так хорошо видно, — Грабовский побледнел. — Ты ждешь подробного рапорта?
— Жду, старый друг, — Ягрим-Малешевский говорил медленно и четко, — что ты приятно проведешь сегодня свои именины. А послезавтра, когда ты хорошо передохнешь, то пришлешь мне подробный рапорт и вероятный запрос на эксперта в еврейских делах. У нас тут таких немало…
— Весьма тебе благодарен, но это лишнее. У нас тут их тоже достаточно.
— Прекрасно. Что ж, успехов и еще раз — всего наилучшего по случаю именин!
Во время торжеств в зале комендатуры Грабовский был в дрянном настроении. Он рассеянно слушал речи и пожелания руководителей отделов, инспекционного офицера и начальников комиссариатов. Когда они закончились, встал с деланной улыбкой, чуть запинаясь, поблагодарил за теплые слова, а потом сошел с возвышения с рюмкой водки в руке, чтобы чокнуться со всеми полицейскими, что работали под его руководством. Во время этого ежегодного ритуала он обменивался несколькими словами с каждым, пытался даже шутить, но его отсутствующий взгляд и хмурое лицо сводили на нет натянутые остроты.
И вдруг лицо Грабовского прояснилось и на нем появилась широкая, искренняя улыбка. Это случилось тогда, когда он чокался рюмками с аспирантом Вильгельмом Зарембой и из уст подчиненного услышал такие слова:
