XII
Ни одно из эротических воспоминаний, которых немало собралось в жизни сорокачетырехлетнего Попельского, не могло сравниться с опытом этого утра. Если бы он захотел выразить это на языке математики, то сказал бы, сильно упрощая, что его жизнь внезапно изменилось, — из какой-то периодической функции, синусоиды с небольшой амплитудой, она превратилась в быстро растущую экспоненциальную функцию. Что вместо пребывания среди малозаметных колебаний его жизнь вдруг достигла какого-то максимума, о котором он до сих пор понятия не имел.
Однако, когда любовники начали скидывать с себя одежду, Попельский совсем забыл про математику. Быстрое, прерывистое дыхание, вкус тела Ренаты Шперлинг не позволили ему анализировать резкие движения, которые могли сравниваться с противоположными векторами, ни сосредоточиться на системе координат ее бедер и своего туловища. А когда они наконец нашли эти неведомые места, до сих пор так тщательно скрытые под одеждой, Попельский забыл о существовании всего мира, который он снова открывал благодаря прикосновениям.
До сих пор в постели повелителем был он. Мог себе это позволить, поскольку она не была супружеским ложем, где не обходятся без определенных компромиссов, а гостиничным номером или салон-вагоном, где он овладевал такими женщинами, которым не должен был подчиняться, зато они делали все, за что он им платил. В первые минуты его потрясла нетерпеливость и самостоятельность партнерши, которая, ища большей чувственности, жадно бросалась на него, притягивала или отталкивала и хрипло приказывала, выкладывая их соединенные тела во все новые положения под переменными углами. Это была гимнастика Эрота, телесные комбинации, выполнять которые она его принуждала. Это она распоряжалась. Эта женщина, которая совсем недавно сидела перед ним в скромном платье, потупив глазки и сжав колени, превратилась в эротического диктатора. Он не сопротивлялся. Стремился к этой диктатуре.
Вдруг Рената, лежа на нем, прикрыла его лицо своими волосами и прошептала на ухо странную просьбу, обещая «экстаз». Он послушался. Подвинулся на краешек кровати так, что голова и плечи оказались вне его. Расслабил мышцы шеи и головой почти касался пола. Кровь прилила к мозгу, он видел все вверх ногами, а Рената сверху налегала все быстрее и сильнее. В какой-то момент он напряг мускулы, поднял немного голову и налитыми кровью глазами посмотрел на женщину на фоне окна. Солнце ласкало ее тело. Его луч прошел под Ренатиною мышкой, через миг сверкнул в волосах, и сразу — на изгибе бедра. Солнечные блики пронизывали ее тело каждую секунду, как фотографическая вспышка. Послышался шум ветра. Это ангел наслаждения и демон эпилепсии одновременно взмахнули своими крыльями. В теле Попельского произошел двойной взрыв.
Никогда до сих пор он не испытал ничего похожего.
XIII
Проснулся возле кровати на шершавом коврике. Кто-то прикрыл его коцем
[61]. Посмотрел на часы. Был полдень. Значит, он проспал около пяти часов. Попельский порывисто встал, сбрасывая коц на пол. Ренаты в комнате не было. Эдвард сорвал скомканную постель с кровати и испуганно взглянул на простыню. Облегченно вздохнул. Она оказалась чистой. Во время приступа кишки и почки не вытолкнули своего содержимого. Не в этот раз.
Болезнь обычно вызывала у него видения. В отличие от опорожнения, видение было и сегодня. Заснув после приступа, он видел себя самого, сидящего на стуле в комнате, заполненной таблицами с математическими формулами. Сквозняк шевелил портьерой на двери. Она хлопала все быстрее, наконец сорвалась и вспорхнула, словно летучий ковер из персидских сказок. Раздался грохот. В дверях стояла высокая мужская фигура в котелке. Это был он сам. В своем эпилептическом видении Попельский на стуле смотрел на Попельского у дверей. Впервые он столкнулся с раздвоением личности. Когда-то Эдвард читал о состоянии раздвоения как симптоме тяжелого психического заболевания.
Но эти сонные грезы встревожили его лишь на мгновение. Сейчас мысли были заняты другим. Попельский молниеносно собрался. Не хотел, чтобы Рената видела его неодетым. Состояние подъема и эротического наслаждения обусловливают снисходительное отношение к различным телесным изъянам, но когда экстатические ощущения проходят, недостатки видятся во всем.
Попельский не хотел замечать в Ренатиних глазах разочарование его немолодой кожей, морщинами, складками и жиром, который неравномерно отложился в разных местах. Боялся, что она будет огорчена. Представил себе, каким отвращением и страхом пронзило ее, когда в момент наивысшего наслаждения его сотряс эпилептический спазм, вызванный мигающим светом и не преодоленный вовремя таблетками, которые он забыл принять, озабоченный неожиданными утренними событиями. Завязывая узел галстука, он услышал в прихожей тихие, легкие шаги, которые приближались. Через несколько секунд в дверь робко постучали.
— Заходи! — крикнул Попельский и радостно улыбнулся.
В приоткрытых дверях появилась голова молодого мужчины с пейсами над ушами и в ермолке.
— Я очень извиняюсь, — отозвался молодой еврей, — но я услышал, что вы больше не спите…
— Где дама, которая была здесь со мной? — перебил его Попельский.
— Не знаю, я еще спал, — юноша потупился. — Было очень рано… У меня тут для вас ключи и еще одна вещь…
— Маэстро дома?
— Юлиуш… То есть… пан Шанявский пошел на репетицию… И я тоже иду… Поэтому… Мне нужно вам кое-что сказать…
Попельский тяжело сел на постели.
Юноша начал что-то говорить, но его высокий голос не долетал до ушей детектива. Он слышал только скрип кровати, стоны и вздохи Ренаты, которые неожиданно превратились в вскрик, полный отвращения и испуга. Попельский видел не молодого еврея, а закрытые глаза девушки, которые открываются и с отвращением видят, что любовник деревенеет, выплевывает пену и вздрагивает под ней, извергая из себя зловонные газы. Рената убегает, а сам он барахтается на кровати, будто чучело, которое терзает болезнь, которую в древности называли «священной». И вдруг успокоился. В голове зазвучал ласковый Ренатин голос. «Ты не противен мне, — говорила она. — Я же прикрыла тебя одеялом, чтобы ты не замерз, а потом вышла позавтракать, потому что была голодна». Парень продолжал что-то говорить, протягивая листочек с какими-то непонятными заметками и заглушая голос девушки.
— Кто вы?! — рявкнул в него Попельский. — Кто вы, к черту, такой?!
— Ицхак Яффо, — еврей начал запинаться. — Я, я… ничего плохого не сделал. Я просто переночевал у пана Юлиуша… Мне уже нужно идти…
— Подожди! — Попельский успокоился. — Повтори еще раз. Это что, записка? Я задумался и ничего не помню из того, что ты мне тут говорил.
— Это для вас, — Яффо взглянул на листок. — Сюда звонил какой-то пан Заремба. Просил позвонить к нему вечером по номеру 32–41. Вот и все.
Попельский взял листочек и внимательно взглянул на него. Он был испещрен еврейскими буквами. Эдвард не заметил там ни одного номера, записанного арабскими цифрами. Понял, что Яффо записал номер телефона другим способом.
