— То, что они жили во Львове? — архивариус взглянул на детектива и пожал плечами. — Нет тут ничего невероятного. Императорско-королевский закон от 1798 года, известный под латинским названием «De matrimonium cum embus extraneis contraete»
[64] позволяет так называемый Dulgung, то есть проживание иностранца, который…
— Повторите! — Попельский вскочил с места и потянул Лопушняка за хилые плечи. — Как зовется их сын?
— Юзеф-Мария Бекерский. Родился в 1888 году, ныне владелец имения в Стратине, Рогатинский уезд.
V
Запряженная в экипаж лошадь нехотя цокала копытами по мостовой улице Сикстуской. Полдень, когда львовская жара делалась невыносимой, еще не наступил, но удушье уже легло на город, и с уставшей животины клочьями падала пена. Пассажир экипажа вел себя не так, как большинство львовян: вместо того чтобы охладиться во время езды струей воздуха, приказал немного опустить козырек, а вместо того чтобы наслаждаться ранним летом, надел такие темные очки, что, по мнению извозчика, мог видеть не дальше кончика собственного носа.
И несмотря на то что сквозь свои черные очки Попельский видел вполне хорошо, он не собирался любоваться величественным зданием почтамта, которую экипаж как раз проезжал. Наоборот, решил сосредоточиться исключительно на собственных мыслях и, не желая после последнего злосчастного приступа эпилепсии рисковать и нарываться на случайные блики, полностью опустил козырек коляски. Не мог позволить себе отвлекаться на посторонние вещи, теперь, когда чувствовал вкус мести, когда приветствовал миг справедливости. Мысли Попельского были такие же мрачные, как тьма внутри экипажа. Они превращались в тяжелые и полные ненависти предложения, которые по намерениям Эдварда должны были появиться в прессе и уничтожить его врага.
Уважаемые Читатели, — Попельский старался строить как можно чувствительнее фразы, — Вам, конечно, известна поговорка «со страстью неофита». Она означает страсть, с которой новообращенный член какого-нибудь братства или секты уничтожает своих бывших единомышленников. Попробуем распространить эту поговорку на внерелигиозную сферу. Тогда это будут пылкие убеждения преследователя, который нападает на людей, которые раньше были его ближними. Как и любой фанатизм, такие действия неофита должны вызвать наше презрение. Они мало изысканны, а в хорошо воспитанных кругах такое поведение считается comme il faut
[65]. Невероятно отвратительным является новообращенный, который перечеркивает память о собственном происхождении и гнобит земляков. Германизированный или русифицированный поляк, который преследует во время оккупации одноплеменцев, является уродом. А как оценить антисемитизм денационализированного выкреста по отношению к иудеям? Ответ прост: это такая же подлость.
Попельский вытащил блокнот и, несмотря на покачивание и подпрыгивание экипажа, которые Эдвард чувствовал на своей незажившей спине, записывал меткие фразы.
Самым отвратительным аспектом антисемитизма еврея, — торопливо писал Попельский, — является использование этих взглядов в политике. Антисемитизм является предубеждением, достойным порицания, но еврейский антисемитизм — это просто что-то невероятное! Поэтому не может не вызвать презрения у любого мыслящего гражданина Польши граф Юзеф Бекерский, который создал себе политический щит из русофилии и антисемитизма, и на плечах националистов стремится попасть в сенат, а в каждом собеседнике видит жида, хотя сам является им. Да, да, Уважаемые Читатели, мать графа, Анна Бекерская, de domo
[66] Литовская, на самом деле звалась Хая Лейбах! Я пишу это не для того, чтобы издеваться над пожилой пани или, Боже упаси, унижать, нет! Пишу только о позоре для ума и вырождении духа, черты, присущие ее сыну-неофиту! Он не мог кичиться своим происхождением, не рассказывать о нем в своих кругах, поскольку это было бы серьезным препятствием для его положения, что, в конце концов, обидно в наше демократическое время! Но он не должен нападать на своих братьев. Это действительно отвратительно!
Попельский закрыл блокнот и глубоко задумался, как лучше использовать информацию, полученную с помощью архивариуса, пана Юзефа Лопушняка. Конечно, можно было бы уничтожить Бекерского благодаря либеральной и даже националистической прессе, потому что граф, очевидно, и здесь нажил себе врагов, для которых его письмо будет просто подарком. Но может ли он, Попельский, так поступить? «Кем я стану? — думал Эдвард. — Обычным доносчиком, мелким подлюгой, который, спрятавшись в тайнике, стреляет из рогатки, а потом хохочет от удовольствия, потому что набил кому-то шишку! Человек чести так не поступит! Но разве псевдограф Бекерский был человеком чести, когда напал на меня врасплох с ордой своих российских собак, а затем поиздевался и унизил?! И с другой стороны — неужели с тварью надо вести себя недостойно лишь потому, что он чудовище?! Неужели даже самый гадкий соперник не заслуживает уважения хотя бы потому, что это право каждого человека?»
Не решив этой этической проблемы, Попельский вышел из экипажа возле Иезуитского сада и вбежал в квартиру. Служанка Ганна открыла ему и многозначительно кивнула на дверь кабинета. Из кухни донесся запах кофе и дрожжевого пирога, в ванной бурлила вода. Эти приятные звуки и ароматы не усыпили чуткости Попельского. Глаза Ганны говорили: «В кабинете вас ждет кто-то чужой».
Эдвард распахнул дверь так резко, что портье Вацлав Круль, который сидел за его письменным столом, аж подпрыгнул. Однако мгновенно успокоился и чуть искоса глянул на хозяина кабинета. Гость явно аж кипел от возмущения. Его упрямый, наглый взгляд и оскаленные в гримасе зубы с серебряными коронками, не предвещали ничего хорошего.
— Добрый день, пан Круль, — сказал Попельский. — Разве это хорошо, так занимать место хозяина за письменным столом? Кресло для моих посетителей вон! — И он показал рукой на большое кресло, обитое зеленым плюшем.
Ночной портье не отозвался ни словом. Попельский напряг мышцы так, что это движение болезненно отозвался в спине. «Этот человек явно имеет дурные намерения, а у меня все болит. Способен ли я с ним справиться? Где мой пистолет? Или ночной портье имеет достаточно сил, чтобы убить? Разве работник архива может убить? Забить гвоздем старую вонючую гадалку и задушить жидовскую шлендру?»
И вдруг Попельский понял ошибку, которую сделал, придя в архив. Теперь надо было непременно это исправить. Должен был получить от Круля ответ на вопрос, которое не давал ему покоя с утра.
— Пожалуйста, сидите за моим столом, — начал он спокойным голосом, усаживаясь в кресле. — Вы мой гость, а гости должны сидеть на почетном месте. Может, выпьете кофе или лимонада…
— Я не ваш гость, — в глазах Круля погасли зловещие огоньки. — Пришел, чтобы вас збештати
[67].
