— Хорошо выглядишь, Вилек. — Попельский пошел по стопам дочери и съел кусок штруделя. — Ты похудел, брат, похорошел… Есть тебе не давали в этой Варшаве, что ли? Но говори о курсе! С каким результатом его закончил?
— С хорошим. — Аспирант Вильгельм Заремба сделал заказ жестами: он показал официантке штрудель и кофе приятеля, а потом коснулся пальцем своей груди. — Стрельба пошла лучше всего, хуже спортивные занятия… Но послушай, Эдзю, о курсе-то мы еще поговорим когда-нибудь водочкой… А сейчас у меня к тебе важное дело… Поэтому так звонил… Что уже сегодня… Что на изнасилование…
— Папочка, могу ли я еще что-нибудь съесть? Может андруты с нугой…
Попельский вынул носовой платок с монограммой, вышитой Леокадией, и вытер рот девочке. Он посмотрел в ее большие зеленые глаза, которые она унаследовала от своей покойной матери, и поцеловал ее в щеку. Этой нежностью хотел быстро скрыть радость — ба, даже слезы! — которые подступали ему к глазам, всякий раз когда долго смотрел на Риту. Совсем недавно понял, почему его охватило это резкое волнение, и нашел наконец определение того глубокого чувства. Это было сожаление и угрызения совести из-за неприязни, которую он питал к ребенку сразу после рождения, когда обвинял ее в смерти своей жены при родах. Теперь, однако, он отверг это объяснение. Причин для волнения он искал в отцовской любви и не подвергал этого чувства более глубокому анализу.
— Конечно, милая. — Попельский поднял руку, оглядываясь за официанткой. — Уже заказываем андруты и лимонад…
— Дело очень важное и страшное, — сказал Заремба на ломаном школьном немецком. — Я думал, что ты придешь один… Но для Риты это лучше сказать по-немецки… Но я говорю так, как нас за тридцать лет учил старый Марыновский, не так, как ты после Венского университета… Но с трудом, это для Риты…
— «Из-за Риты», это, наверное, хотели сказать, не так ли? — спросил его Попельский искусным академическим немецким.
— Наверное, так… Вот именно…
— Прости, брат, что тебя поправляю, это такая привычка учителя, бывшего воспитателя… Пожалуйста, андруты с нугой для моей дочери. — Он посмотрел на хорошенькую официантку, смешался и повторил просьбу по-русски.
— Сегодня иду на работу в первый раз за два месяца, после варшавских курсов, здороваюсь с коллегами, сижу за столом, думаю я себе «спокойно, вежливо начну день после двух месяцев отсутствия, этого проклятого курса; какая-нибудь чай, какой-нибудь завтрак у мамы Теличковой, кусок ветчины с свеклой, может, немного пивка», а тут такой завал работы, что… — Заремба проводил взглядом стройную официантку и снова перешел на ломаный немецкий. — В два пополудни звонит телефон. Знаешь имя Зигмунт Ханас?
— Нет.
— Это бывший контрабандист, богач. Живет год во Львове на Погулянке…
— Этот Ханас звонил?
— Нет, его слуга, мой шпик, впрочем. В полдень было собрание в доме Ханаса… Были Моше Кичалес и Виктор Желязный… Его дочь… Его дочь…
— Чья? Желязного?
— Нет! Ханаса! Ну знаешь, она… С ней что-то плохое…
— Что? Убита? Изнасилована?
— Нет! Мне не хватает слов, — небрежно бросил Заремба по-польски.
— Папочка, — Рита потянула отца за рукав пиджака, — а может, я бы так налистник с кремом и шоколадом съела, не андрут? Только пусть папа ничего не говорит тете Лёдзе! Она всегда злится, когда мы едим налистники, потому что дорого!
— Хорошо, милая. — Попельский заложил девочке прядь волос за ухо. — Иди к этой милой пани, — указал головой молодую официантку, — и измени заказ! Вместо андрутов налистники с кремом и шоколадом. Ну, не стесняйся! Ты уже большая барышня!
Рита неуверенно посмотрела то на отца, то на «дядю Вильгельма», после чего встала и подошла к даме, у которой официантка забирала пирожные, заказанные двумя элегантными студентами, сидящими рядом.
— Похищена, — Заремба говорил быстро по-польски, желая использовать отсутствие Риты. — Четырнадцатилетняя Елизавета Ханасувна была похищена вчера утром на Восточной ярмарке. Она почти слепая и повреждена умом. Не говорит. Сегодня состоялось собрание в доме Ханаса. Желязный и Кичалес обещали найти девочку и поймать похитителя. Не передадут его полиции. Наказать его должен сам Ханас.
Рита подошла к столу и села без слов.
— Ну и что? — обратился к ней отец. — У тебя будут налистники?
Девочка кивнула головой. Она была слегка надута — как всегда, когда папа уделял ей слишком мало внимания.
— А теперь уже только по-польски, — ахнул Заремба. — Ханас хочет нанять тебя для поисков, потому что у тебя есть связи в полиции и можешь их использовать, например разыскивая в архиве. Ты для него бесценный. Частный детектив и эксполицейский одновременно. Предложит тебе наверняка очень высокий гонорар. Он сходит с ума по поводу своей дочери. Только это я хотел тебе сказать…
— Наверняка, Вилюсь? Есть, наверное, еще кое-что, чего ты не говорил, но что я отчетливо слышу между слов. Это звучит для меня примерно так: «Я предупреждаю тебя, старик, не берись за это дело! Не вмешивайся в компетенцию полиции, если хочешь в нее обратно вернуться». Я хорошо понимаю это твое тайное послание?
— Хорошо, Эдзю. — Заремба сделал паузу, ожидая, пока официантка уберет со стола пустые тарелки и заставит его полными. — Правда, ни один закон не запрещает гражданину искать своих пропавших близких самостоятельно или с помощью частного детектива без информирования об этом полиции, но…
— Но ни один частный детектив не нарушает закона… — Попельский вставил ему слово, — если…
— Папочка, — ахнула Рита. — Пани мне, однако, дала андруты, а я хотела налистник…
— Солнышко, — Заремба обратился сладко к девочке, — дай-ка, дядя Вильгельм съест твои андруты, а папа закажет тебе сейчас налистники блинчиков… Ну что ты скажешь, Эдзю? Что частный детектив не нарушает закона…
— На самом деле, не нарушает закона, если примет такое поручение, — дополнил Попельский и погладил дочь по голове. — Так почему ты меня остерегаешь? Ведь все законно!
— Но нарушит закон, если он не передаст похитителя в руки полиции, только позволит заказчику восстановить справедливость собственными руками. А кроме того, Ханасом интересуются политические, — добавил Заремба по-немецки. — Именно поэтому! Вот и все. А теперь я иду в туалет.
— Где ты узнал этот разговорный оборот? — спросил по-польски Попельский и рассмеялся весело. — Aufs Klo gehen! Нас этому не учил старый Марыновский! Подожди, я провожу тебя. Папа сейчас вернется, милая. — Он повернулся к дочери. — С твоими налистниками!
Оба мужчины двинулись через центр кондитерской. Попельский обнял Зарембу за плечи и наклонился к его уху.
— Спасибо тебе, старик, за предупреждение. Я не возьму это дело!
— За Ханасом следит «двойка». — Заремба остановился и серьезно посмотрел в глаза друга. — Думаю, для них работал на пограничье… Не касайся этого дела, Эдзю! Ханас воняет издалека…
