Это была работа очень тяжелая по многим причинам. Во-первых, многочисленные и трудоемкие обязанности, академические и полицейские не позволяли ему неоднократно добраться до этих родственников, во-вторых, те, ощущая жгучий стыд, редко когда имели желание с ним разговаривать, в-третьих же, они были, как правило, люди образованные, умные и интеллигентные, которые могли видеть его вопросы насквозь и отвечали на них путем искаженным или вводящим в заблуждение. Пидгирный не заламывал, однако, рук, оттачивал и шлифовал свои психологические вопросники, чтобы создать надежные ловушки на ложь и измышления своих собеседников. Тех же стремился всеми средствами убедить, чтобы они рассказывали ему семейные истории и характеризовали себя и своих родственников. Потом рыл, как крот, в этих рассказах и, как археолог убийств, пытался там откопать слои, содержащие инстинкт убийства. Его существование чувствовал, как пес, вынюхивающий след, но след размывался часто среди различных обстоятельств, а нередко охотник был вынужден отказаться от своего следа. Разочарование было неотъемлемой спутницей его научной жизни.
Доктор Пидгирный почувствовал след и сегодня, когда тем вечером, по специальному и хорошо оплачиваемому заказу, осмотрел в своем кабинете четырнадцатилетнюю Елизавету Ханасувну.
«Насильник девочки, — писал он быстро в своем блокноте, пока служанка одевала Элзунию, — принадлежал к высшему социальному слою, потому что заботился о театральном обрамлении своего поступка (белые цветы). Это может быть человек крайностей, потому что в своем поступке соединил символику разную и взаимоисключающую. Цвет цветков, символизирующий чистоту и невинность, соединил с мочой, которой обрызгал, то есть осквернил, платье несчастной; белок куриного яйца (христианского символа новой жизни) рядом с ранами (кровоподтеками? ожогами?) на бедрах. Преступник — это человек образованный, происходит из хорошей семьи».
Хотел писать дальше, но помешал ему в этом Зигмунт Ханас, который вошел без спроса в его кабинет. Он сел тяжело, руки положил на поверхность стола, сплел сосискообразные пальцы и посмотрел на врача оловянным взглядом.
— Я прихожу к вам в частном порядке, доктор, — сказал он медленно. — Плачу очень хорошо, добавлю еще пару сотен к тому, что говорил по телефону. Это дело не должно выйти никуда. И это не мое условие. Это рекомендация. Мы понимаем друг друга?
Пидгирный почувствовал злость на этого балбеса, который осмеливается класть на его элегантном столе свои красные, отмороженные грабы с черными каемками ногтей, смеет пряный аромат духов, распространяемый им самим, портить зловонием переваренной воды и лука, а при этом голосом, не терпящим возражения, отдает ему команды, примиряющиеся с его самыми жизненными интересами. Ведь если бы он согласился с этим хамом, пришлось бы отказаться от наиболее увлекательного дела, с которым он столкнулся в последние годы! Ханас хочет, чтобы прикрыть его, в то время как поймать этого насильника — это условие sine qua non восприятия нового интересного случае! Позднее же допрос и его самого, и его «хорошей», кто знает, может быть артистичной, «театральной» семьи, это был бы новый свет в лабиринте идей, в котором сам он, Пидгирный, упорно и бесплодно кружит!
Наступила тишина, которая быстро успокоила доктора. Его острый ум занялся некой проблемой — можно ли к такому простаку, как Ханас, попытаться подойти тонко и психологично? Можно ли его убедить аргументами, опасно играющими на его эмоциях?
— Я не знаю, — вслух ответил себе на этот вопрос и посмотрел на собеседника. — Уважаемый пан Ханас, я понимаю вашу боль… Вы думаете сейчас обо мне: что он может понимать? Ведь это не его ребенок пострадал. Так вот, я очень хорошо понимаю вас, потому что у меня неудачный ребенок! — Лицо Ханаса затвердело. Пидгирный предвидел такую реакцию и должен как можно скорее пресечь возможный взрыв своего собеседника. — И чем больше ребенок неудачен, — говорил он быстро — тем больше мы его любим. А знаете, почему? Потому что еще больше хотим его защитить, еще заботливой опекой окружить…
— У вас ребенок неудачен? — спросил Ханас, запутанный немного потоком слов врача.
— Да. — Пидгирный почувствовал печаль, как всегда, когда он думал о своем младшем сыне. — Мой сын, изучающий право в Варшаве, выродился, изменил свое имя и обряд с греко-католического на римско-католический. Не хочет иметь со мной ничего общего. А я такие питал на него надежды! Я дал ему имя Иван и с самого детства воспитывал его в моей национальной традиции. А этот Иван Пидгирный-младший сегодня называется Ян Подгурный! Насмехается сам над украинскими поэтами и смеется надо мной, старым дураком, который все еще любит его… Дорогой пан Ханас, я знаю, как вам больно то, что случилось с вашей дочкой. — Он ударил ладонью по открытому блокноту. — Но это преступление не оттеснено в небытие! Оно здесь записано! Идите в полицию с моей экспертизой! Они найдут этого монстра! Вы не можете допустить, чтобы он остался на свободе, даже если ценой будет стыд и растоптанная добродетель вашей дочери!
Ханас встал и все свое тело опер на кулаки, которые оказались на середине стола. Доктор оттолкнулся на вертящийся стул. Последнее, что он хотел бы испытать, это нарушение границ собственной ауры.
— Ты что-то сказал, коновал?! — взревел Ханас. — Растоптанная добродетель? Что это? Что она не имеет добродетели?!
Этого приступа гнева доктор Пидгирный уже вынести не мог. Вскочил на ноги.
— Не ори мне тут, немытый хам! — крикнул он резко. — Ты не понимаешь, что я тебе говорю? Ваша дочь была дефлорирована! Если не знаешь, что это значит, то посмотри в словаре!
Зигмунт Ханас стоял некоторое время как ошарашенный. Внезапно быстрым движением он схватил блокнот Пидгирного, лежащий на столе. Вырвал из него листки, написанные под заголовком «Случай Елизаветы Х.». Доктор бросился к телефону и затем почувствовал на своей щеке жесткую кожу руки Ханаса. Красный сжатый кулак попал ему под глаз.
Пидгирный был отброшен от стола и рухнул на стеклянный шкаф, полный банок, заполненных выкинутыми эмбрионами в формалине. Стекло выдержало инертный вес его тела.
Он оперся о шкаф и чувствовал, как увеличивается у него опухоль вокруг глаза. У него было впечатление, что оно вылезло у него глазницы. Это чувство вызывала — кроме расползающегося отека — также красная рука Ханаса, которая сдавливала ему горло. Пидгирный упал на колени и открыл рот, через который раздался низкий, животный хрип.
— Ни слова больше, коновал, о добродетели моей дочери! Ни слова обо всем этом! — шипел Ханас. — Потому что иначе кто-то в Варшаве найдет студента Яна Подгурного и переломает ему ноги!
Отпустил медика, в одном кармане пиджака спрятал вырванные заметки, из другого же достал пачку денег. Бросил ее в лицо стоящего на коленях человека, который держался за горло и со свистом втягивал воздух.
Через несколько минут с момента, когда дверь захлопнулась с грохотом, Иван Пидгирный пришел в себя. Он сидел за столом, просматривал разорванный блокнот и тяжело пыхтел. Понял, конечно, что его эксперимент тонких психологических переговоров с агрессивным простаком закончился фиаско. Не тревожился об этом чересчур много. Он хорошо знал вкус научных разочарований.
