Если хочешь увидеть еще дочь, молчи. Полиции ни слова. Должен быть сегодня в семь вечера на Рынке у Дианы.
Попельский читал это письмо в сотый раз, стоя у фонтана Дианы под львовской ратушей. Закурил папиросу, оторвал взгляд от письма и сосредоточился на фигуре небольшого уличника в рваных штанах, который, по-видимому, к нему направлялся. Это мог быть тот, — подумал он, — о котором говорила мне Леокадия. «Маленький, в рваных штанах и в клетчатой фуражке», — так его кузина описала доставившего письмо. «Получил злотый от какого-то низкого пана около Рацлавицкой Панорамы», — услышал Попельский, прежде чем словами ярости за неукарауленного ребенка брызнуть в глаза Леокадии.
Сумерки уже давно наступили. На Рынке царило большое движение — как обычно, в момент, когда опоздавшие вспоминали о незаконченном еще хозяйстве и гнали к Гутштейну, чтобы купить что-нибудь на ужин, а подвыпившие чиновники вырвались из рук товарищей и бежали домой из близлежащих ресторанов Рейха или Котовича. Через эту большую толпу завсегдатаев забегаловок и магазинов продирался маленький уличник, соответствующий описанию, сделанному Леокадией. По-видимому, направлялся он в сторону Попельского, который под статуей Дианы стоял спокойно, резко трезвел, а отчаивался молча.
Когда мальчик подошел к статуе мифологической охотницы, он взглянул на Попельского и сказал медленно:
— Уборная «У селедки». Повторяю. Уборная «У селедки».
Попельский бросился на него, сделал быстрое движение рукой, но гаврош был быстрее. Рванул зубами его перчатку и помчался как стрела в сторону армянского кафедрального собора, показывая дыры в подошвах.
Попельский посмотрел на свою замшевую перчатку, на которой маленький уличник оставил следы зубов, закурил еще одну папиросу и пошел на трамвайную остановку, на которую въезжала как раз единичка. Трамвай ехал по маршруту, тесно связанному с жизнью Попельского — около почты на Словацкого, на задах которой жил, около комендатуры на Лонцкого, где давно и с недавнего времени работал, рядом с школой на Сапеги, где когда-то училась Рита. Эти места, особенные в его львовской биографии, создавали позитивную пространственную цепочку. Быть может, и ресторан «У селедки», который находится на этом маршруте, — думал он с надеждой, — впишется в эту добрую для меня львовский топобиографию?
Оказавшись на площади Брестской Унии, он посмотрел на вывеску, на которой нарисована сельдь так неумело, что запросто могла бы изображать кита. Толкнул сильно дверь и спустился по небольшой лестнице в помещение, заполненное дымом, руганью, запахом загнившего сыра и соленых огурцов.
Попельский многое пережил, еще больше видел, и мало что могло его по-настоящему удивить. Однако ему пришлось несколько раз протереть глаза, чтобы поверить в то, что он увидел в заведении. Представление, которые он увидел, выбивалось и из его рационального разума, обученного на математике и на древних языках, и из его большой любвеобильности, которой в старые добрые времена давал он волю в эротических путешествиях в Краков в сопровождении красивых куртизанок. Так вот эта картина в забегаловке «У селедки» не укладывалась ни в какие критерии — ни логические, ни эмоциональные. Была оксюмороном. Как «черный снег», как «зеленое солнце». Как «отвратительная шлюха».
Потому что только так мог Попельский назвать старых и толстых пьяных баб, которые развалились на деревянных лавках, поднимали свои платья, стреляли резиновыми подвязками, затянутыми на трясущихся холодцах, открывали рты, показывая клубы наполняющего их дыма и измазанные помадой зубы и мясистые десны. Что интересно, они будили большой интерес, потому что каждую минуту подходил к ним какой-то мужчина, втискивался между их пышущими теплом телами и шептал им что-то на ухо, вызывая икоту и булькающий смех. Эти мужчины были, как правило, истощенные, татуированные, чахоточные и затуманенные алкоголем. Пахали своими небритыми губами напудренные и порозовевшие щеки дам, тянули жадные руки в потные декольте, отбрасывали их разноцветные боа, ища влажных поцелуев. Попельскому пришла в голову неожиданная ассоциация. Когда-то, во время филологической учебы читал и комментировал грамматическое произведение Марциана Капеллы под названием «Nuptiae Philologiae et Mercurii»
[6]. То, что он видел здесь, назвал бы бракосочетанием Венеры и Туберкулеза.
Он встал у бара, закурил папиросу, а навязчивого бармена сплавил, заявив, что ждет кое-кого. Не отреагировав на его бурчание «так вокзал недалеко, там зал ожидания», смотрел на облапившиеся пары, на музыканта, который пытался выдавить какие-то баллады из своего горла и расстроенного банджо, и на двух студентов, не спускающих с него глаз. Смотрел за входом в уборную. Нашел ее быстро. Она находилось слева от бара.
Видя, что в этом направлении идет какая-то пара, вероятно, для того, чтобы завершить заключенную ранее любовную сделку, Попельский быстро двинулся в сторону сортира и прибыл туда первым. Наплевав на разочарованные крики, которые возносил к небу алкогольный Ромео, ворвался в уборную.
Его ум зарегистрировал очередной уже сегодня оксюморон. «Ресторанный туалет» — эта фраза подходила только для изысканной платной уборной в «Атласе», которую мыли несколько раз в день и которой руководил известный менеджер сего заведения пан Эдвард Тарлерский, называемый обыкновенно Эдзё. Да, это оксюморон, — думал он, — уборная находится в ресторанах, в закусочных находятся клоачные дыры, забрызганные говном ямы. Таковая в притоне «У селедки» принадлежала к этой второй категории.
Попельский вошел, закрыл скрипучую дверь и в грязно-желтом свете лампочки, висящей на проводе, огляделся за каким-то очередным письмом.
Резко постучали в дверь. Попельский сжал кулак, намереваясь им ударить ожидаемого Ромео, и распахнул ее настежь.
Перед ним стоял один из студентов, которые только что внимательно его разглядывали.
— Уважаемый пан, — начал студент, — у меня дело к вам…
— Что, бесплатно? — крикнул пьяница с толстой шлюхой у него сбоку. — Да отойдите вы!
— Подожди. — Попельский оттолкнул легко наглеца.
— Безобразие! — крикнул пьяница. — Люди! За бездурно тут свица!
— Не знаю, о чем идет речь, но какой-то мужчина, наверное ваш знакомый, угостил меня и друга котлетами и водкой, а кроме того, заплатил нам по два золотых, — говорил быстро студент. — Я за это должен вам сказать это: «Список жильцов Госпитальная, 30, едь фиакром и вели фиакеру тебя ждать». Это какая-то игра, пари?
— Это не игра. — Попельский закрыл с облегчением дверь сортира.
На этот раз он поехал Городецкой и Казимировской, и ни один из встреченных мест не связывало его ни с чем. Он вышел из пролетки около еврейского кладбища, бросил фиакеру злотый и — в соответствии с рекомендацией — велел ему себя ждать. Он вошел в двустворчатые ворота. По обе стороны были входы в какие-то склады или в подсобки убогих лавок. Лишь дальше были лестничные клетки. Прошел их и осмотрел грязный двор с костлявой лошадью. Тощий конь посмотрел на него равнодушно и качался дальше у дышла телеги, создавая впечатление, будто каждую секунду теряет равновесие. Его ноги до скакательных суставов были испачканы и лишены шерсти.
