В это, однако, учреждение принимали обращенных грешников крайне осторожно, изучая комиссионно и без спешки все за и против. Это медленная процедура обрекла Попельского на очередные два года неопределенности, скрашиваемой надеждой на положительное решение дисциплинарной комиссии. В это время по-прежнему вел он свое бюро частных расследований в соответствии с ритмом, который его днем повседневным подсказала светочувствительная эпилепсия — открывал его после обеда, а закрывал в середине ночи.
Уже несколько дней он снова был комиссаром следственного управления львовской воеводской комендатуры. Большая радость от возвращения на этот пост и одновременно страх его потери сдерживали Попельского перед повторной просьбой согласиться на необычные послеобеденные часы работы. Он считал, что такие усилия могут быть признаны злоупотреблением снисходительностью. Кроме того, новый начальник следственного управления подинспектор Роман Прот Штабе ничего о болезни подчиненного не знал, а его реакция могла быть созвучна с последними инструкциями, которые четко запрещали работу в полиции людям, болеющим тяжкими недугами, включая эпилепсию.
Шестой час утра, который в течение года было временем первого крепкого сна, теперь стал для Попельского часом его ежедневного пробуждения. Расстроенный этим организм, привыкший к ночному бодрствованию, протестовал отказом от сна. Комиссар, жестоко страдающий от бессонницы, боязливо сторонящийся деревьев, чьи ветки могли бы рассеять солнечный свет, с красными опухшими веками, прикрытыми черными очками, стал раздражительным по все равно какому поводу. Свои обязанности в течение первых дней выполнял неохотно, механически и без участия.
Сегодня, однако, произошла в нем какая-то перемена. Он быстро допросил несколько картежников из кофейни «Мираж» на Рейтана, которых поймали во время ночной облавы. Потом составил протокол осмотра, то есть колоды карт с насечками и незаконно принадлежащими револьверами — чтобы эффективно пресекать попытки возвращения со стороны обманутых фраеров. Прочитал все это, подписал и быстро отправился — как это официально сообщил Штабе — на поиски своих информаторов, которые могли бы помочь в этом свежем деле. Если бы начельник следил за ним, он усомнился бы в здравомыслии его шпиков, потому что комиссар трамваем номер 4 поехал прямо в больницу для душевнобольных — в пресловутое кульпарковское заведение.
Сыплющий густо в этот день дождь со снегом с утра покрывал город мрачным сумраком. Попельский вышел из трамвая на улице 29 Ноября, с облегчением снял темные очки, поднял воротник плаща, надвинул шляпу глубоко на лоб и двинулся по грязной и слякотной Гроховской улице в сторону железнодорожного вокзала Кульпарков. Когда дотуда добрался, перешел через пути и направился на задний двор больницы для душевнобольных, — название которой «Кульпарков» во фразеологии польского языка юго-востока отвечало «Tworkom» в его мазовецком варианте.
Он вошел в мрачную аллею голых почти каштанов и через некоторое время оказался на задах главного здания. Кроме него, заведение включало в себя несколько небольших зданий, разбросанных на плане эллипса справа от Попельского. Кроме того заведению принадлежало несколько одноэтажных и двухэтажных павильонов. Все это создавало совокупность красивую, гармоничную и романтическую, что случайный и не знающий Львова прохожий мог бы подумать, что оказался вот в каком-то презентабельном районе города.
Попельский, руководствуясь каким-то патологическим любопытством, вошел сзади во внутренний двор главного здания. Решетки на окнах были увешаны полотенцами, носками и нижним бельем. На дворе на порывистом ветру шуршали газеты. Крики безумных поднимались к небу. Это место явно показывало тюремное происхождение психиатрических учреждений.
Он вышел оттуда через некоторое время, обошел здание и оказался перед главным входом, увенчанный величественной часовней. Вошел в здание, показал консьержу свое новое полицейское удостоверение и потребовал свидания с доктором Густавом Левицким. Полный достоинства сотрудник больницы без спешки куда-то позвонил, после чего торжественным голосом попросил подождать.
Комиссар сделал, что ему приказали. Острое нетерпение и раздражение после очередной бессонной ночи он старался компенсировать различными автоматическими движениями. Высматривая известного психиатра, которым когда-то много лет назад восхищался как судебным экспертом, он прогуливался между колоннами, входил временами в красочный свет витража над лестницей и не известно сколько раз стучал наконечником зонта по дате «1914», выбитой на кафеле. Через некоторое время все расплылось и приняло форму цветового пятна.
Это был знак, что Попельский полностью сконцентрировался на своих мрачных мыслях. Он понял, что каждый его шаг в этом частном расследовании может застревать среди различных препятствий. Обязанности серых полицейских будней и пронзительный страх за Риту мешались у него под ногами, его бессонница волнует ему мысли, а его скрытная миссия — при возможном ее преждевременном раскрытии может вызвать серьезные профессиональные последствия.
Эти заботы прервал его смотритель, который приказал ему идти в кабинет пана доктора Левицкого, находящийся в здании соседствующей с больницей водонапорной башни. Через некоторое время Попельский уже был там, нажимал на кнопку звонка на дверях, ведущих в отделение, и — не в силах ждать привратника — ходил нервно по лестнице.
Привратником оказался сам доктор Левицкий. Полицейский скользнул взглядом по его фигуре — по выглядывающему из-под медицинского халата темному пиджаку, белой рубашке, по галстуку с бриллиантовой заколкой и по красивому, худощавому, выбритому лицу, увенчанному густыми напомаженными волосами. Доктор показался ему гораздо моложе, чем много лет назад в зале суда.
— Такое хождение вверх и вниз может психиатру дать много пищи для размышлений. — Мужчина улыбнулся и кивнул Попельскому. — Я доктор Густав Левицкий. Чем могу служить пану комиссару?
Не упоминаемое собеседниками Попельского годами слово «комиссар» доставило ему явное удовольствие. Он вздохнул с облегчением и посмотрел с симпатией на врача.
— Добрый день, пан доктор, я хотел бы поговорить с вами о вашей молодой пациентке Елизавете Ханасувне.
Лицо врача потемнело.
— Только час назад я был у нее, — сказал он с грустью. — Это ужасно, что с ней случилось… Прошу в мой кабинет. Я вижу, что вы замерзли. Выпьем чаю.
Они вошли на второй этаж в большую комнату, заполненную анатомическими таблицами, которые представляли различные области человеческого мозга. Извилины и субстанции головного мозга указывали стрелки, снабженные латинскими и немецкими описаниями. Два шкафа со скоросшивателями и книгами, два кресла и таз на подставке с крючком, с которого свисало белоснежное полотенце — все это терялось почти в огромном темном помещении. Психиатр сел за стол, на котором среди бумаг и картонных папок стояли лампа с зеленым абажуром и какая-то фотография в красивой рамке в форме листьев плюща.
В кабинет тихо, как призрак, вошла медсестра. Приготовила чай по английскому способу — сначала налила в чашки молока, насыпала туда сахара, а потом залила все это темной, ароматной, словно густой жидкостью. Ее один взгляд, брошенный украдкой на врача, возбудил некоторые подозрения Попельского относительно их внеслужебных отношений.
