Остановился у старой печати, разложенных на камнях. Продавал ее мощный бородач в велосипедке. Попельский начал ее медленно листать, не уделяя внимания ни игрокам в три карты, ни двум невысоким евреям, которые предлагали обувь, демонстрируя ее на искусственных ногах, созданных из рейтузов, набитых песком. Сконцентрировался на шепоте продавца книг, который сказал ему тихо с сильным силезским акцентом:
— Направо от будки с клецками. Пароль «Оскар Улльман».
Попельский покивал головой, отложил красивое издание восемнадцатого века «Janua Hebraeae Linguae Veteris Testamenti» с штампом городской библиотеки в Валбжихе и двинулся в указанном направлении. Быстро наткнулся на указанную будку, в которой — судя по пьяницам, лечащим похмелье самогоном, заправленным малиновым соком, — не только пироги продавали. Справа от нее стояла маленькая будка, крыша которой едва покрывала дырявый, сбитый из досок прилавок и сидящего за ней человека. На прилавке громоздились дары с Унры — банки с кофе, пудингом, компотом и конфитюрами, мясные консервы, туалетная бумага и таблетки для обеззараживания воды.
Попельский подошел к прилавку, а продавец встал с уважением. Это чувство было чуждо пьющим самогон молодым парням, которые наблюдали всю сцену с глупыми и вызывающими улыбками.
— Смотри, Йозю, эти ублюдки могут позволить себе все, даже дары с Унры, — крикнул один из них, глядя на Попельского. — И откуда у них деньги? У них, блядь, нет работы!
— Я от Герберта-антиквара, — прошептал Попельский, не обращая внимания на насмешки. — Оскар Улльман.
— Я знаю, что могу дать, — сказал продавец. — Герберт мне говорил. А вы знаете, сколько мне заплатить.
Он достал из-под прилавка газету, свернул ее в трубку и всунул в нее флакончик с таблетками, обеззараживающими воду, и четыре бутылочки люминала, лекарства от эпилепсии, после чего загнул аккуратно края газеты, создавая изящный пакет.
Попельский покупал препарат на самом деле по обязанности, приступы эпилепсии почти уже прекратились, и не приходилось уже защищаться от них темными очками. Был, однако, слишком предусмотрительным, чтобы позволить себе на время забыть — болезнь могла вернуться в наименее ожидаемый момент и его разоблачить.
Он положил на прилавок четыре пятисотзлотые банкноты и быстро ушел, подгоняемый ругательствами пьяниц, которые с каждой секундой становились все более наглыми. Один из них показался Попельскому знакомым. Неосознанный поток ассоциаций длился несколько секунд и закончился успехом.
Как это хорошо, — думал он, старательно изучая цыганских карманников, окружающих какого-то мужика, переносящего клетку с голубями, — что мне больше не надо носить темные очки. Если бы я их имел, то этот львовский жулик, кацап и коммунист, как его там, Антек Розлепило, сразу же меня узнал. Это парадокс — люди носят темные очки, чтобы скрыть свою личность, а именно поэтому я их не ношу. Но я имею на себе что-то другое, что меня скрывает еще надежнее. Без этого распознал бы меня каждый львовский лахабунда, каждый кирус с Клепарова, а в этих нет недостатка ведь в этом швабском городе!
Вышел с «шаберплаца» и двинулся под железнодорожный виадук. На углу Тржебницкой и Клечковской купил с маленького газетчика самый свежий номер «Пионера». Ожидая трамвая, просматривал объявления. Самое первое вызвало на его лице легкую усмешку.
«Вниманию слушательницы Вроцлавского Университета! дам комфортабельную комнату с полным обслуживанием и помогу финансово красивой академичке. Предпочтение студентке медицины. К делу я отношусь серьезно».
Второе объявление имело покаянный характер.
«За то, что происходило с милиционером в день 2 сентября, я приношу 1000 зл. на детей погибших милиционеров. Шимоньяк Вацлав».
Подъехала единица — уже несколько дней она ездила в составе двух вагонов. В ней не царил большая толчея, потому что было уже поздно после утренней пробки общественного транспорта, и к тому же большинство пассажиров высаживалось именно — у самого популярного вроцлавского рынка.
Попельский свернул газету и сел в вагон. У кондуктора хотел купить билет, но тот улыбнулся и сказал со львовской интонацией:
— Али не нужно, не нужно.
Попельский поблагодарил его, прислонился к стеклу на задней площадке и прочитал очередное объявление.
«23 сентября в Щитницком парке была похищена двенадцатилетняя Люцина Бржозовская, ученица пятого класса.
Она была одета в платье в темную клетку, розовый платок и высокие ботинки из водонепроницаемого холста. Каждого, кто предоставит убитому горем и состоятельному отцу информацию, которая может помочь в поиске девочки, ждет высокая награда».
Почувствовал и душащее беспокойство, и прилив надежды. Он повернул голову и уставился в окно. Из задумчивости вырвала его какая-то бабища, яркий, завязанный под подбородком платок которой напоминал наряд украинских веснячек. Она коснулась рукава его сутаны и прошептала:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, аминь, — ответил Попельский, поправил колоратку и благословил женщину.
4
Кабинет поручика Вайхендлера чистый и почти пустой. Обрамленные занавесками окна были залиты солнцем. Его лучи падали на небольшой шкаф для документов, столик с немецкой пишущей машинкой марки «Континенталь» и на рабочий стол, на котором стояли кувшин с кофе, стеклянная банка джема и блюдце с рогаликами.
За столом сидел высокий мужчина в опоясанном на животе мундире. На его затянутом под шеей воротнике белел офицерский галун, на эполетах виднелись две полоски и три звезды. Офицер имел чрезмерно разросшуюся бороду, чуть раскосые глаза и густые седые волосы, уложенные у него надо лбом в небольшие волны, которые каждую минуту автоматически и как будто ласково приглаживал большой ладонью. Из-под низкого лба смотрели глаза — умные, внимательные, затуманенные. Кожа на его лице и руках была гладкой и ухоженной, зубы неровные и широко расставленные. С квадратными и потрескавшимися ногтями явно контрастировали выглаженные рукава его новенького мундира. Шик дополняли блестящие офицерские сапоги.
Указал Леокадии кресло, стоящее напротив стола под большой пальмой и приглядывался к ней некоторое время. Наблюдала за ней также молодая женщина, сидящая за пишущей машинки. На ее румяном широком лице блестели большие васильковые глаза, которые были в постоянном движении, можно сказать, маятником — раз взглядывали со страхом на шефа, раз с состраданием на Леокадию.
— Полковник Пляцыд Бржозовский, — представился офицер и ковшом своей мясистой руки указал на служащую у машинки. — А это панна Ядвига Мулаковна, секретарша.
Офицер поднял накрахмаленную жесткую салфетку, и глазам Леокадии предстали две чашки.
— Даже в этой помойке осталась пани дама. — Налил кофе в одну из них.
Панна Мулаковна встала и подошла к столу легко и радостно.
