Летом 30 года легионы Октавиана вступили на территорию Египта. По тайному приказу Клеопатры царские войска не оказали сопротивления и сдались римлянам. Лишь Антоний со своими оставшимися легионами попытался задержать продвижение Октавиана и близ Александрии нанёс ему небольшой урон. Однако перед решающей битвой его флот и армия перешли на сторону противника. Оставшись без войск и узнав, что Клеопатра якобы отравила себя, Марк Антоний 1 августа 30 года покончил жизнь самоубийством
[522].
Вслед за ним покончила с собой и обманутая Октавианом Клеопатра. Узнав, что ей придётся участвовать в качестве пленницы в триумфальной процессии в Риме, она решила перехитрить своих охранников и избежать унижения путём смерти
[523]. По сообщению Плутарха, «она велела приготовить себе купание, искупалась, легла к столу. Подали богатый, обильный завтрак. В это время к дверям явился какой-то крестьянин с корзиною. Караульные спросили, что он несёт. Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись, предложил им отведать. Тогда они пропустили его, откинувши всякие подозрения. После завтрака, достав табличку с заранее написанным и запечатанным письмом, Клеопатра отправила её Цезарю, выслала из комнаты всех, кроме обеих женщин, которые были с нею в усыпальнице, и запёрлась. Цезарь распечатал письмо, увидел жалобы и мольбы похоронить её вместе с Антонием и тут же понял, что произошло. Сперва он хотел броситься на помощь сам, но потом, со всею поспешностью, распорядился выяснить, каково положение дела. Всё, однако, совершилось очень скоро, ибо когда посланные подбежали ко дворцу и, застав караульных в полном неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе мёртвой. Одна из двух женщин, Ирада, умирала у её ног, другая, Хармион, уже шатаясь и уронив голову на грудь, поправляла диадему в волосах своей госпожи. Кто-то в ярости воскликнул: «Прекрасно, Хармион!» — «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей», — вымолвила женщина и, не проронив больше ни звука, упала подле ложа. Говорят, что аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями, чтобы он ужалил царицу неожиданно для неё, — так распорядилась она сама. Но, вынувши часть ягод, Клеопатра заметила змею и сказала: «Так вот она где была…» — обнажила руку и подставила под укус. Другие сообщают, что змею держали в закрытом сосуде для воды и Клеопатра долго выманивала и дразнила её золотым веретеном, покуда она не выползла и не впилась ей в руку повыше локтя. Впрочем, истины не знает никто — есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у неё в волосах. Однако ж ни единого пятна на теле не выступило, и вообще никаких признаков отравления не обнаружили. Впрочем, и змеи в комнате не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу, куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры виднелись два лёгких, чуть заметных укола. Это, вероятно, убедило и Цезаря, потому что в триумфальном шествии несли изображение Клеопатры с прильнувшим к её руке аспидом»
[524].
Завоевав Египет, Октавиан превратил его в римскую провинцию, во главе которой поставил префекта, подчиняющегося только императору. Цезарион, старший сын Клеопатры, и Антулл, старший сын Антония, были казнены по приказу Октавиана, так как он опасался, что в будущем они станут его соперниками.
В конце лета 29 года Октавиан, наконец, вернулся в Рим и отпраздновал грандиозный трёхдневный триумф (13, 14, 15 августа), посвящённый победам в Иллирии, при Акции и в Египте. Двери храма бога Януса были закрыты, что символизировало окончание войны и наступление мира.
Сельские будни поэта
В последние годы гражданской войны Вергилий очень редко приезжал в Рим. С детства поэт жил и воспитывался в сельской местности, на природе, и поэтому, очевидно, не любил городского шума и суеты. Как-то он с грустью обронил: «…прожить бы всю жизнь по-сельски, не зная о славе»
[525]. Да и сочинять стихи в городе любому поэту было очень трудно, что хорошо подметил его друг Гораций:
Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы
В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?
Тот поручиться зовёт, тот выслушать стихотворенье,
Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,
Тот на краю Авентина, — а нужно проведать обоих!
Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако
Улицы чистые там, и нет помех размышленью».
Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит, и мулов
То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;
Вьётся средь грузных телег похоронное шествие мрачно;
Мчится там бешеный пёс, там свинья вся в грязи пробегает, —
Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни
[526].
Люди умственного труда вообще очень часто уединялись на своих виллах, где могли отдохнуть от городской суеты, о чём, например, с ностальгией пишет Плиний Младший: «Удивительно, как в Риме каждый день занят или кажется занятым; если же собрать вместе много таких дней — окажется, ничего ты не делал. Спроси любого: «Что ты сегодня делал?», он ответит: «Присутствовал на празднике совершеннолетия, был на сговоре или на свадьбе. Один просил меня подписать завещание, другой защищать его в суде, третий прийти на совет». Всё это было нужно в тот день, когда ты этим был занят, но это же самое, если подумаешь, что занимался этим изо дня в день, покажется бессмыслицей, особенно если ты уедешь из города. И тогда вспомнишь: «Сколько дней потратил я на пустяки!» Так бывает со мной, когда я в своём Лаврентийском поместье что-то читаю или пишу, или даже уделяю время на уход за телом: оно ведь поддерживает душу. Я и не слушаю и не говорю того, в чём пришлось бы потом каяться; никто у меня никого не злословит; никого я не браню, разве что себя за плохую работу; ни надежда, ни страх меня не тревожит, никакие слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и с книжками. О, правильная, чистая жизнь, о сладостный честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединённый храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали!»
[527]
Вергилию были необходимы покой и тишина, ведь все свои произведения он создавал очень медленно и скрупулёзно, оттачивая каждую строчку. Как пишет его друг Варий Руф, «сочинял весьма по малому числу стихов на день»
[528]. Поэтому Вергилий любил спокойную сельскую жизнь вдали от столицы и на первых порах предпочитал жить в отцовском имении в Андах. После конфискаций поэт с семьёй перебрался в пригород Неаполя, на виллу покойного философа Сирона
[529], вероятно, доставшуюся ему от учителя по наследству. Впоследствии Вергилий обосновался на подаренной Меценатом вилле у городка Нолы, недалеко от Неаполя. Кроме того, у поэта, вероятно, была небольшая усадьба на Сицилии
[530].
