– Помнишь нашу подругу-журналистку?
Майя промычала в знак согласия, не понимая, к чему Виталик клонит.
– Она будет молиться за тебя ровно через три часа, одевшись в синее. Сообщи мне, когда служба закончится.
С этими загадочными словами Виталик отключился, оставив Майю в полной растерянности.
Из раздумий ее вывел бармен, поинтересовавшийся на ломаном английском, не хочет ли она что-нибудь заказать, пока ждет звонка. Не ответив ему, Майя вышла.
Небо затянуло облаками. Она побрела по улице, продолжая размышлять.
– Журналистка – Дженис, а молитва?..
Она попыталась представить себе причудливый ход мыслей Виталика.
– Дженис живет в Израиле! – произнесла она вслух.
Развернувшись, она направилась обратно в бар, подошла к стойке и отобрала у мужчины смартфон. Тот ошарашенно смотрел на нее.
– Разрешите, всего на минутку.
В Эдирне обнаружилось несколько мечетей, три церкви и одна-единственная синагога – между улицами Маариф и Османие, в двух шагах от рынка и немногим дальше от моста Мерич, который она пересекала уже дважды. Приложение подсказало ей кратчайший путь. Майя стерла запрос, вернула телефон владельцу, горячо его поблагодарила и удалилась.
Вечер седьмой, особняк
Витя глубоко вздохнул и предался ликованию.
– Мы нашли ее, она на свободе! – воскликнул он. – Я знал, что Майя выкрутится…
Замолчав, он повернулся к Корделии – и обнаружил, что та исчезла.
И снова вздох!
Между тем на первом этаже Корделия уже заходила на кухню Илги с сумкой на плече – и на сей раз не для того, чтобы выпросить у гувернантки кусочек пирога.
Вечер седьмой, Киев
Члены «Группы» вошли в международный терминал по отдельности и прошли контроли на достаточном расстоянии друг от друга. Каждый направился к соответствующему гейту. Матео и Екатерина, летевшие одним рейсом, зарегистрировались по очереди и выбрали места в десяти рядах друг от друга. Диего и Дженис встретились у газетного киоска. Она купила пачку сигарет, он – плитку шоколада, оба расплатились наличными. Все рассыпались по залу в ожидании посадки. Но если бы аппарат, прослушивающий мысли, существовал, тот, кто включил его, услышал бы одну и ту же мелодию.
* * *
Километрах в двадцати от аэропорта Илга уверенно вела старый «лендровер» с разболтанной подвеской. Коробка передач потрескивала, счетчик пробега испустил дух давным-давно – и к лучшему. Задняя дверь постоянно хлопала, и со своего места Корделия видела сквозь дырку в полу, как под ними проносится дорога. Когда Илга обгоняла грузовик, завершая маневр под бибиканье встречных машин, Корделия перекрестилась.
– Что случилось с Витей? – спросила она.
Илга, вцепившись в руль, сделала вид, что не услышала вопроса.
– Алик рассказал мне правду? – настойчиво продолжала Корделия.
– Зачем бы ему врать? – проворчала гувернантка.
– Знать бы, почему люди врут, – вздохнула Корделия.
– О ком вы хотите поговорить, об Алике или о Вите?
– Вы заботились о них всю жизнь, это так удивительно.
– Я видела, как они родились, воспитала их, не пытаясь заменить им родителей, сделала все, чтобы мальчики сохранили их образ в своих сердцах. А теперь я постарела, и они редко меня слушают, но все-таки иногда слышат. Любовь – это смесь бдительного внимания, тревоги, изумления, страха и восхищения, она как свет без тени или ухо, улавливающее безмолвное несчастье. Витю в часы невзгод я любила еще сильнее, чем в минуты успеха. Никогда не забуду его отвагу перед теми ужасными испытаниями, которые выпали на его долю, в те месяцы, когда он цеплялся за прутья кровати и подтягивался, невзирая на боль, чтобы посмотреть в окно, которое он упрашивал открыть, хотя на улице был мороз. Он говорил мне: «Илга, звуки дня – это жизнь и радость, впусти их, они нам нужны». От этих слов у меня сердце разрывалось. Долгие месяцы он боролся без устали, приручая кресло-коляску, чтобы обрести подобие свободы – с тем же задором, с каким дети носятся за мячом на лужайке. Когда он был ребенком, учила его я, а теперь он учит меня. Но уроки проще давать, чем усваивать. Ты узнаешь, чего не сделал, только когда тебе на это указывают, и остаются шрамы, маленькие и большие. Сегодня это он дарит мне любовь – тем, что идет по этому пути, и мне плевать на законы, потому что он борется за правое дело. Мои мальчики наделены достоинствами, которые, как по мне, ценнее всего: отвагой и способностью сопереживать. Если Алик рассказал вам об этом – своими словами, конечно, – значит, он сказал чистую правду.
Илга припарковала «лендровер» у тротуара перед терминалом, изо всех сил надавив на тормоз. Машина остановилась как вкопанная.
– Простите, эта развалюха еще ржавее, чем я.
Корделия повернулась к женщине и внимательно посмотрела на нее, заметив наконец глубокие морщины вокруг глаз.
– Вы совсем не старая, Илга.
– По сравнению с этой чертовой тачкой не старая, тут я с вами соглашусь.
– Зачем вы мне рассказали все это?
– Затем, что жизнь, девочка моя, это не приятная прогулка по магазинам, когда переходишь от одной витрины к другой, выбирая, что тебе пойдет больше. Вы вернетесь?
– А вы хотели бы, чтобы я вернулась?
– Вы слишком умны, чтобы строить из себя дурочку, – откликнулась Илга, знаком приказывая Корделии вылезать.
– Испечете для меня еще какой-нибудь пирог? – спросила та, наклонившись к стеклу.
– Убирайтесь, иначе это кончится тем, что я к вам привяжусь.
Корделия кивнула и бросилась ко входу в терминал.
* * *
Дженис улетела первой; ее ждала пересадка в Гатвике, откуда она отправится на Джерси на борту маленького самолета.
Диего отбыл вторым: рейс на Берлин вылетел без задержек.
Екатерина поднялась в самолет раньше Матео. Тот невольно затаил дыхание, проходя мимо нее к своему месту в хвосте. Их последний разговор наедине поднял в его душе сокрушительную волну меланхолии, подобную обратному течению, увлекающему пловца в океан. В полете он неотрывно смотрел на ее волосы – рыжую пену в коричнево-черном море.
При виде Корделии Дженис оторвалась от журнала. Та, задыхаясь, прошла по проходу и уселась позади, в трех рядах. Израильтянка вернулась к чтению.
15
Вечер седьмой, Эдирне
Майя укрылась в синагоге. Все скамьи были пусты, но она не отважилась сесть, памятуя, что женщины и мужчины должны держаться по отдельности. На звук открывающейся двери вышел раввин и, заметив ее растерянность, предложил ей занять любое место: в его синагоге нет разделения полов.
