— Ты взяла больше пирожков, чем обычно… Смотри, маме ты всегда берешь две булочки — ни больше, ни меньше, а себе — всегда, абсолютно всегда! — два вишневых пирожка. А сегодня ты взяла четыре…
— Может я захотела еще!
— На тебя это не похоже — ты верна своему, как ты это там называешь…
— Графику?
— Да, графику! К тому же, ты вроде как следишь за фигурой — и это ты мне сама говорила. Так что, здесь точно замешан кто-то посторонний.
Октава была задавлена логикой булочной философии. Странно, что у этого течения так мало последователей — оно крушит всех оппонентов корицей, яблоками, вишней и тестом — главное, чтобы оно достаточно пропеклось, иначе аргументы будут недостаточно весомыми.
— Ну, вы правы, похоже на то.
— Вот, а я же говорила! Ну и как оно?
— Не по графику, — призналась Октава.
— Опять ты за свое! Может, оно и к лучшему?
— Не знаю. Поэтому мы договорились на пробный период. Давайте потом поговорим про это, хорошо? Я просто тороплюсь.
— Это на тебя тоже не похоже. Обычно ты не медлишь, но и не торопишься, потому что появляешься везде с точностью до минуты.
— Откуда вы меня так хорошо знаете?
— Ты заходишь ко мне два раза в неделю в течении нескольких лет, не выбиваясь из своего… графика. Поверь, я кое-что успела о тебе выучить. Но, не могу больше задерживать — а то еще начнешь опаздывать. Маме передавай привет!
— Хорошо, — выдавила слегка покрасневшая Октава, со звоном дверного колокольчика выйдя на улицу.
И откуда эти хозяева лавок всегда знают все и обо всех? Эта мысль по-настоящему беспокоила девушку, а вот опозданий она не боялась — ровно так же, как и слишком ранних приходов. Сложно бояться таких вещей, когда на два полушария твоего мозга жирным шрифтом написано слово «ПУНКТУАЛЬНОСТЬ». Притом, именно так, заглавными буквами.
Омлетте́ поскреб внутри пурпурного кошелька, когда-то давно купленного у Бальзаме Чернокнига, и в ответ внутри у бывшего мужа Крокодилы заскреблись пантеры. Кошелек оказался наполовину пуст, и в то же время наполовину полон — хотя, если смотреть объективно, там оставалось совсем немного философов.
И этого точно не хватило бы на то, что Омлетте́ планировал.
В принципе, всегда можно было пополнить запасы — например, сделать как все нормальные люди и попробовать поработать, но Омлетте́ чувствовал, что не выдержит такого тяжкого труда. Хотя по-настоящему физически тяжелым трудом в Хрусталии никто и не занимался.
А посему бывший муж Крокодилы провел последний час в долгих раздумьях, которые тянулись нугой, а потом разрывались, лопались, и приходилось начинать все сначала.
Тяжело вздохнув и открыв было рот, чтобы сказать что-то голему, Омлетте́ передумал — снова тупо уставился в кошелек, почесывая здоровенные пушистые бакены и не менее пушистую прическу-гриву.
У него не осталось практически ничего, кроме небольшого количества денег, небольшого количества смекали, и не менее небольшого количества знакомых.
А потому, как бы Омлетте́ не хотелось, он все-таки решился взяться за дело собственноручно — хоть и не полностью, а наполовину. Не хватало кроме драгоценных денежек потерять еще и себя самого. Да и вообще, его статусу не соответствует занятие такими делами.
Только вот господин Омлетте́ совсем позабыл, что этот его «статус» пылился где-то на антресолях, забытый всеми, кроме него самого и, может быть, личного голема.
Который, как оказалось, все-таки сможет принести пользу впервые за все эти годы.
Глиццерин всегда бубнил себе под нос, когда работал — так было проще ориентироваться, соображать и понимать, что ты делаешь так, а что — не так. А еще, когда работа воспринимается практически как жена, бубнеж под нос создает некую атмосферу уединенности, близости со своей любовью и второй половинкой.
В случае Пшикса — с работой, конечно же.
Сейчас, в темноте сценического подвала, освещаемой лишь мерцающей желтым магической лампой, звучала мелодия из бубнежа Глиццерина — такое себе удовольствие для любителей музыки. Но здесь, в пиротехническом раю, Пшикс был сам себе хозяин, сам себе режиссер, сам себе начальник (пока не начинал орать Увертюр) и, в принципе, был сам себе сам.
— Так, это сюда, это немного подкрутить, здесь слегка ослабить, а еще свидание через несколько часов и… — тут Глиццерин осекся и сам удивился словам, сказанным словно бы машинально. Пшикс понимал, что должен был пробубнить под нос не это — но случилось именно так.
Пиротехник отмахнулся, продолжив.
— Так, тут кончается краситель, здесь вроде бы все в порядке, здесь… здесь мне что-то не нравится, надо что ли закончить работать пораньше и подготовиться, и может цветов.
Глиццерин снова осекся. Когда любовь горячей смолой влили в голову, тяжело сосредоточиться на работе — даже при том уровне страсти к ней, которую испытывал Пшикс. Тогда, получается, если работа — это любовь, то Октава — любовница? Или наоборот — работа стала любовницей?
Глиццерин отмахнулся от странных мыслей и продолжил работать.
На улице раздался раскат грома, но тут, под сценой, он звучал приглушенно, словно пойманный в банку, и не мешал ходу мыслей.
Но потом его удары стали усиливаться, становились громче, громче… Пшикс слегка напрягся — либо на улице началась буря, либо у него поехала крыша, потому что гром здесь не мог быть столь отчетливым.
И только когда раздались слегка приглушенные голоса, пиротехник догадался, что это были шаги.
— По-моему, он должен быть тут, — раздался бас Увертюра.
После небольшой тихой паузы, главный режиссер забарабанил кулаками по люку, который вел с сцены под сцену.
— Эй! Пшикс! Ты там?!
Глиццерин хотел бы промолчать, но ответить пришлось:
— Да, сэр, я здесь.
— Не слышу! Погромче!
— Да, сэр, я здесь!
— И зачем надо было делать такую хорошую шумоизоляцию?.. ПШИКС, ТЫ ТАМ?!!!
— ДА, СЭР, Я ЗДЕСЬ!!!
— Зачем же ты так орешь, Пшикс! — проворчал Увертюр. — Срочно вылезай сюда — тебя ищут!
На секунду пиротехник подумал, что Октава что-то перепутала и пришла сюда раньше, а он об этом даже не догадался и испортил их «демо-версию» отношений, которые могли закончиться в любой момент. Поэтому Пшикс резко вскочил, отряхнулся и полез наверх.
Мысль потухла быстро, как спичка на ветру, и, открывая люк, пиротехник уже забыл, что это его так пришпорило торопиться.
Выбравшись на сцену и быстро привыкнув к свету магических фонарей, Глиццерин оглядел Увертюра, живот которого снизу казался еще больше, а потом пиротехник встал, выпрямившись в полный рост. Размер живота режиссера, к слову, после смены ракурса уменьшился совсем чуть-чуть.
