— В каком-то смысле. Просто случилась свадьба — и Чернокнигу понадобились люминки.
— Ага! — вынырнул на свет хозяин магазинчика. — Тогда свадьба действительно будет, что надо, как все и говорят! А господин Чернокниг не перестает удивлять.
— Да, — поставил условную точку в разговоре Шляпс. Он очень надеялся, что возвращаться к диалогу больше не придется.
— Так, все в двойном объеме, и с вас, только не удивляйтесь, в два раза больше философов!
По-хорошему, любой посетитель должен был засмеяться, или хотя бы улыбнуться, но люминограф не стал делать ни того, ни другого. Кинул несколько философов, забрал товар и, махнув рукой на прощание, вышел, даже не став слушать жизнерадостное верещание хозяина ему вслед.
До дома Шляпс дошел на удивление быстро — верил бы в искажение времени, подумал бы, что это именно такой случай с какой-нибудь континиумной воронкой, но знал, что со временем волшебники еще играться не научились, да и не научатся, наверняка, Шизанте был тому явным доказательством.
Дом сам того не хотел, но вынужденно напомнил люминографу о событиях бурного дня. Проломленная стена — очень хороший костыль для памяти.
Заниматься дырой прямо сейчас не было никакого желания, поэтому Диафрагм махнул рукой и положил алхимические вещества в ящики. Бардак люминографа тоже не смущал — разберется с этим как-нибудь потом, чуть позже, еще не вечер, в буквальном смысле этого слова.
Светопарат Шляпс теперь держал при себе и боялся отпустить, как младенец соску. Поэтому чай пошел наливать прямо с техникой наперевес.
Сознание пропустило мимо процесс заварки чая так же, как и дорогу домой.
Отражение в напитке колыхалось такое же кривое и хмурое, как в алхимическом магазинчике, а Диафрагм до сих пор не понимал, что это оно настолько мрачное.
Все мысли, как и люди, ему надоели, и люминограф решил залить это чашечкой хорошего чая. Обычно помогало.
Но сейчас напиток проскочил, словно бы в бездну, люминографа как-то странно передернуло, и Диафрагм Шляпс ощутил… то, что чувствовал редко, какую-то странную пустоту внутри, словно бы у старика Дон Кихота резко отобрали все приключения, мельницы огородили колючей проволокой, и теперь наступил сезон застоя, когда вроде приятно ничего не делать, но как-то резко все затормозилось, и чего-то не хватает…
Сильнее этого Шляпс ощутил одиночество — хоть нет, не полностью, лишь какой-то легкий, мутный осадок этого чувства. Люминограф даже машинально полез во внутренний карман в поисках колбочки, сам себе удивившись.
Действительно, какое ему дело до этой жизни? Хорошо, что он от нее избавился — никто, или ничто, больше не будет действовать на нервы. И голова станет меньше болеть: из проблем, не считая свадьбы, останется только стена, будь Омлетте́ не ладен. Да, так определенно будет лучше, чем с этой бормочущей прокуренным голосом, но такой красивой светящейся точкой.
Шляпс сделал еще глоток чаю.
— Ах, да, — подумал он. — И даже поворчать теперь будет не на кого…
Эта мысль ударилась о стенки разума, заставив его шуметь, как хороший такой камертон — вот теперь у люминографа действительно заболела голова.
Увертюр обычно уходил с работы раньше всех остальных, потому что главному режиссеру, как ему самому казалось, нет смысла засиживаться допоздна. Ну, это если конечно не назначено вечерних спектаклей — тогда Увертюр брал себя в руки (он сам не понимал, как ему это удавалось) и оставался в театре до победного.
Но сегодня ничего такого запланировано не было, посему главный режиссер спускался по лестнице, предвкушая — и уже видя перед глазами — грядущий ужин, ведь проголодался он за день, как волк. А голодный желудок — отличный способ найти дорогу домой даже с закрытыми глазами.
Поэтому Глиццерин наткнулся на начальника прямо в вестибюле.
— О, Пшикс, — удивился Увертюр. — А вы разве не брали до вечера отгул?
— Да, я как раз по этому поводу…
— Что, хотите еще? — нахмурился режиссер, опасаясь худшего. — Нет, больше не дам — у нас тут свадьба на носу! Ну, не у нас, конечно, но вы поняли…
— Нет, совсем нет, я пришел, потому что закончил все… свои дела, и хочу попросить сегодня задержаться на подольше — я хочу взять лишние рабочие часы.
Увертюр совсем перестал что-либо понимать.
— Погодите, Пшикс, то есть вы хотите доработать те полдня, которые вам можно не работать, и еще взять работы сверх этого?
От концентрации слова «работа» в одном предложении режиссера самого аж передернуло.
— Да.
— А вы точно не хотите взять часы сверх работы завтра? — обычно Увертюр такими щедростями не разбрасывался. — Просто дело-то уже к вечеру…
— Но свадьба же не ждет, — пиротехник поправил воротничок, но тот продолжил мертво стоять.
— Ладно, дело ваше, пожалуйста, только не вздумайте потом брать выходные часы за счет сегодняшних сверхурочных!
— Даже и не собирался.
Увертюр махнул на Глиццерина рукой — мол, пусть этот сумасшедший делает вообще, что хочет — и убежал, тряся животом и почесывая рыжие бакенбарды.
Пиротехник вернулся в свое логово, испытав счастье белки, воротившейся в теплое дупло — то была умиротворенность от нахождения на своем месте. И, как гипотетическая белка, Глиццерин тоже сразу же принялся за работу. Не хватало еще, чтобы приборы снова ненароком забарахлили прямо на свадьбе — перед Октавой будет неудобно.
На этой мысли он себя не поймал, а надо было бы.
Зато уже после первого часа работы Пшикс поймал себя на другой, не менее важной мысли, притом не просто поймал, а резко и с силой схватил за волосы — пиротехник не получал былого громадного, фанатичного удовольствия от работы.
Сначала Пшикс подумал, что просто не успел влиться обратно — эта мысль промелькнула примерно минуте на пятнадцатой от начала работы. Но когда прошел целый час, который, к тому же, очень долго тянулся (обычно все пролетало на реактивной скорости), Глиццерин насторожился.
Что же это могло быть? Неужели его влюбленность в работу куда-то улетучилось, и появилось что-то еще, настолько важное, что на него хотелось отвлекаться, настолько важное, что оно приносило столько же удовольствия, сколько и работа, владевшая Пшиксом с головы до пят, держащая в добровольном рабстве?
Все эти вопросы, конечно, риторические, но для пиротехника, возившегося в приглушенном свете магических ламп, они были самыми что ни на есть обычными, требующими ответа. И не от кого-нибудь там, а от самого себя.
Ответ, как назло, не находился, хотя крутился где-то на кончике сознания. Глиццерин вовсе не был дураком, просто голова забилась кучей всего, а для диалога с самим собой нужна какая никакая, а концентрация, желательно при этом не садится в позу лотоса и, еще чего, на гвозди.
