Зато в истории осталось имя последнего россиянина, арестованного по системе «Слово и дело» в 1762 году. Это был беглый крестьянин Ласков, который сам выкрикнул «Слово и дело», но не открывал своего сообщения и требовал по традиции аудиенции у самого императора Петра III, но тут как раз эту систему и прикрыли, а затем и сам ее могильщик пал в результате дворцового переворота. Так последнее в русской истории «Слово и дело государево» осталось невыслушанным сыском, — такой вот символический конец вековой истории страшной формулы нашего политического сыска.
Мне же в широко оглашенном тогда по России манифесте Петра Федоровича о закрытии Тайной канцелярии видится больше его личного популизма, как и в изданном им же за недолгое свое правление указе о дополнительных вольностях дворянству. Петр все же не был откровенным сумасшедшим, каким его часто рисуют исторические киноленты. И он вполне мог понимать, что российское общество и дворянская его элита ждут каких-то либеральных реформ, что страх перед репрессиями общество утомил, что сама Тайная канцелярия после петровских и аннинских репрессий стала в стране страшным жупелом. Громким декларативным указом о ее полном упразднении и уничтожением страшной в массовом сознании системы «Слово и дело», парившей над российскими просторами более века, он словно обещал эти послабления в политическом климате.
Недаром в петровском манифесте от 21 февраля 1762 года сама упраздненная система «Слово и дело» явно в популистских целях (хотя и не без оснований) названа «всеми ненавидимой», а мотивы ее упразднения новым царем объясняются его гуманностью и человеколюбием. Да и достаточно почитать «Записки» тогдашнего русского историка Андрея Болотова о том, какой восторг в народе вызвал этот указ Петра III, он явно попал в точку народных ожиданий и своей цели достиг. После же свержения Петра в ходе гвардейского переворота, чему есть свидетельства многих очевидцев тех событий, простая «чернь» народная на улицах часто набрасывалась с бранью на людей в гвардейской форме, упрекая в предательстве царя-благодетеля. Сотрудник французского посольства в России Рюльер описывал в мемуарах лично увиденную им в Санкт-Петербурге несколько дней спустя после переворота сцену: праздновавшие успех мятежа гвардейские офицеры в кабаке подверглись нападению пьяных рядовых матросов, кричавших, что гвардейцы «продали нашего царя царице-немке за штоф с водкой». Ничего удивительного, что популярность рискнувшего закрыть Тайную канцелярию монарха после указа о закрытии Тайной сразу поползла вверх. Понятия «рейтинг» тогда не существовало, да самодержцу российскому при его безальтернативности никакой рейтинг был не нужен, а то мы бы констатировали, что рейтинг Петра Федоровича тогда вырос как среди простолюдинов, так и в глазах многих представителей имперской элиты. Вот и один из передовых людей тогдашней России, поэт и высокопоставленный чиновник Гавриил Державин, был просто очарован этим смелым шагом императора Петра, назвав его в своих письмах воздвигнутым самим царем «монументом милосердия».
Как я полагаю, Петр был не так прост и имел свой дальновидный план на перспективу в этом вопросе. Новый орган политического сыска, спрятанный матрешкой в нестрашный и гражданский по сути институт Сената, всегда можно было тихо и без огласки возродить к жизни на более современных и европейских принципах, без экзотических выкриков «Слово и дело государево!», без «языков» в колпаках на базарных площадях, без ненавистно известной в народе дыбы. Думаю, это Петр и собирался затем сделать, помешала краткость его правления. Он действительно был сторонником некоторой модернизации жизни России, а также явно был западником (пусть и с прусско-милитаристским уклоном), вероятно, и свой будущий тайный сыск видел более европейским. Думаю, не оборви его начинания гвардейский путч, мы бы на полвека раньше вместо возрожденной вскоре Тайной канцелярии получили бы на ее месте профессиональную спецслужбу бюрократически-чиновного образца по западному шаблону, такую как николаевское Третье отделение с 1826 года. Палачей с закатанными рукавами кафтанов у дыбы просто на полвека раньше бы сменили чиновники в партикулярных пиджаках и жандармы в синих мундирах за письменными столами, но это только мое предположение.
А то, что его декларативное закрытие печально известной в народе Тайной канцелярии вбросило долгожданные семена в российскую почву, подтверждают и события после смерти Петра Федоровича. Практически все бесчисленные самозванцы из российских низов, выдававшие себя за различным образом чудом спасшегося от смерти Петра III, в своих воззваниях к народу на это напирали: «Меня свергли и пытались убить за то, что после вольностей дворянам я готовился дать волю и простому народу, и за то, что закрыл Тайную канцелярию». Это утверждение в разных вариациях встречалось в речах более чем двадцати человек, казненных за присвоение имени убитого императора Петра Федоровича, включая и самого знаменитого из них — Емельяна Пугачева. Пугачев в своих манифестах в ходе крестьянской войны под его началом не раз возвращался к этому мотиву своего «свержения с трона», и его соратники хотели в это верить. И верили в попытку «либерального царя» отменить крепостное право и тайный сыск больше, чем в явно нелепые рассказы Пугачева о его странствиях в «землях египетских» и в показываемые им из-под разодранной рубахи «царские знаки», оказавшиеся затем следами от заживших чирьев. Через все пугачевские манифесты проходит эта ссылка на народолюбне пострадавшего от злодеев царедворцев Петра III: «Мне не надлежало еще являться, да не мог я вытерпеть притеснения народного, по всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения, для нее-то я и хочу теперь показаться…» — и далее все в том же духе.
Так неглупый и популистский ход Петра III давал о себе знать в российской политике и после смерти несостоявшегося реформатора. Недаром самозванцы из низов или из среды правдоискателей-староверов раз за разом брали себе имя именно этого императора, настолько оно осталось популярным в народных массах. Достаточно часто было просто назваться этим именем, уже засевшим в подкорке народной памяти образом заступника за народ, как «чернь бедная» шла за «воскресшим Петром Федоровичем» на бунт, не особо вдаваясь в детали правдоподобия его явления. Так это было в случае с самым первым самозванцем, объявившим себя спасшимся в столице бывшим императором еще в конце 1762 года, беглым солдатом Петром Чернышевым. Некоторые из этих «анпера-торов Петров» настолько вошли в роль, что даже после ареста пытались уверить следствие, что именно каждый из них истинный император России Петр Федорович, а в Ропше в 1762 году убит кто-то другой. Так, назвавшийся Петром III солдат Иван Андреев и на допросах в Тайной канцелярии продолжал всех уверять, что именно он и есть Петр Голштинский, подмененный злодеями еще в детстве, позднее Андреев попытается совершить побег из-под ареста в Петропавловке, но будет при этом убит конвойным солдатом ударом приклада по голове. Видимо, страдавший психическим расстройством солдат так и умер в убеждении, что он и есть истинный русский император, так он сумел убедить в том самого себя, что уж говорить о поверивших таким трибунам массам простых русских мужиков.
И что говорить о России, если именем «спасшегося от убийц в Петербурге» Петра Федоровича прикрывались даже крестьяне-самозванцы в Чехии или беглый черногорский монах Стефан Малый в Черногории. И не случайно многие историки замечают, что именем такого «прогрессивного» в нашей истории царя, как Петр I Великий, не решился назваться после смерти того ни один из многочисленных отечественных самозванцев-бунтарей. А те, кто назвался Петром III, даже из числа иностранных подданных, постоянно подчеркивали момент своей либеральности: «Меня свергли и пытались убить за дворянские вольности и отмену тайного сыска в России». Тот же черногорский Стефан Малый своим подданным постоянно внушал, что он приехал к ним из России сделать здесь справедливое царство без ужасов тайной полиции и инквизиции, в его присяге черногорскому парламенту (скупщине) остались строки: «Умиротворю Черногорию без веревки, без топора, без галер, без тюрьмы!» Настоящее имя Стефана Малого истории так достоверно и не удалось выяснить, но он точно был сербом или черногорцем и точно не был русским — это известно. Да и по этой клятве не допускать жестокостей в Черногории в свое правление это заметно, русский бы добавил: «Без дыбы» (черногорцы этого изобретения не знали) и не сказал бы: «Без галер» (русские о ссылках гребцами на галеры тоже почти не ведали, в отличие от европейцев). Но каков резонанс в мировом масштабе внутрироссийского указа Петра III об отмене Тайной канцелярии и системы «Слово и дело», если о нем знали никогда не бывавшие в России черногорский самозванец и его чешский собрат из беглых крепостных. В России же последнего «ожившего Петра III» изловят почти полвека спустя, уже при императоре Павле. Этого последнего самозванца, крестьянина Семена Петракова, Павел за отца не признает, отправив его в пожизненное заключение в крепость Динамюнде под Ригой.
