В зале стоял человек и тяжело дышал, прикрывая рот. Он даже не обнажал рапиры – хотя кто-то, очевидно, это сделал, потому что в углу валялись аккуратно нарезанные твари. Это был ликтор, которого ты звала святым терпения, живой и невредимый, если не считать пота и крови на надменном длинном лице. Меня опять поразило, какими нереальными всегда выглядят ликторы – или наоборот, может, они реальнее всех остальных, нарисованы более яркими красками? Он провел рукой по гладко зачесанным светлым – или седоватым волосам. Мне показалось, что его сейчас вырвет. Увидев нас у дверей, он сделал шаг вперед и крикнул:
– Детка, нам надо обратно. Гидеон не показывался, то есть. Он сражается с этой тварью один. Помоги мне найти твою старшую сестру. Так, Харроу?
Его удивление немедленно сменилось раздражением:
– Во имя императора, Харрохак, если уж ты выжила, ты что, не могла нам помочь…
Тут он осекся и еще раз посмотрел на нас.
На твое лицо. Он смотрел на мои глаза на твоем лице, на такие же, как у всех ликторов, глаза, и из его собственного взгляда уходили все краски.
Я кое-что повидала в жизни – клинки, картинки с дамочками, которые в результате несчастного случая остались без одежды, кучу трупов… беспорядочный опыт, конечно, но теперь мне кажется, что это еще не очень странно. Но я никогда не видела такого выражения лиц, как у смотревших на нас ликторов. Мерсиморн взирала на нас так, как будто мы были иллюстрацией к словарной статье «несчастье». Августин – как будто мы были в принципе последним, что он увидел в жизни.
– Джон, – выдохнул он, – радость…
И свалил.
Когда я повернула нас, чтобы на нее посмотреть, Ианта изучала нас с осторожным и подозрительным любопытством. Она никогда не демонстрировала все свои карты. Хреново, что она возвышалась над тобой – ростом этот выцветший и тусклый человекообразный тростник превосходил тебя на голову. В доме Ханаанском она не казалась такой высокой, но я не привыкла смотреть на мир твоими глазами.
– Загадка на загадке, – заметила она, – как меня бесит видеть тебя в ее лице.
– У тебя осталось ровно две минуты, а потом я суну кулак тебе в жопу, – предупредила я.
– Пошли за мной. У нас очень мало времени, даже если не думать о твоих обидных угрозах сексуальным насилием. У тебя такой большой кулак, а у меня такая маленькая задница…
– Вот и шевели ей, Тридентариус! Я не буду смеяться над твоими уродскими шуточками.
Она пошла вперед, шарахаясь от каждого свисающего с потолка обмякшего пчелиного трупа – смеяться над ней было гораздо приятнее, чем смотреть, как она приоткрывает рот, говоря «задница». Ианта привела нас в свою чудовищную бело-золотую комнату. Я так задумалась и напряглась, что чуть не пропустила очень вдохновляющее изображение роскошной телки-рыцаря с дыней в руках и ее дружка-некроманта, яйца которого прикрывал вихрь листьев, подхваченных ветром. Вот это настоящее искусство. Увидишь – и умереть не жалко.
– Давай скорее, у меня для тебя письмо, – поторопила Ианта.
Харроу, оно было написано твоим почерком. Она протянула мне пухлый бугрящийся конверт, на котором твоим почерком было написано «Отдать Гидеон Нав». Мне стало… странно. Время замедлилось, когда я взяла его, особо не обращая внимания на нескрываемое веселое презрение на лице другой девушки. Я узнала твои резкие, с нажимом, буквы. Нажим был еще сильнее, чем обычно, как будто ты писала в спешке. Я получала кучу написанных этим почерком записок, где ты выдумывала мне всякие имена или командовала мной. Ты касалась этого письма, а я… ты же понимаешь, что мне стало в два раза больнее оттого, что тебя не было рядом, правда? Ты же понимаешь, что меня убивало это – стоять тут в твоем теле, пытаться управлять твоим телом и даже не слышать твоего голоса?
Я открыла конверт. Ты его запечатала, но Тридентариус, конечно, вскрывала его, такая уж она. Внутри оказался маленький листок с оборванными краями. В него ты завернула черную складную конструкцию: дымчатое стекло, тонкая черная оправа, зеркальные линзы. Ты сберегла мои солнечные очки, пусть и с погнутой дужкой.
Я немедленно надела их. Тебе они оказались великоваты и все время съезжали. Пришлось загнуть дужки за ушами, чтобы очки не упали. Спрятав, наконец, глаза, я развернула листок. Всего одна фраза. Четыре дурацких слова. Никаких сухих объяснений в стиле Нонагесимус. Никаких инструкций. Никаких заветов. Вообще, я бы убила за один из твоих списков правил о том, как обращаться с твоим телом, например принимать душ в одежде и все такое. Кстати, я так и собиралась поступить.
Но я почти предугадала, что увижу. Непонятно, почему я удивилась.
ОДНА ПЛОТЬ, ОДИН КОНЕЦ.
Это меня не обрадовало, Харроу. Не наполнило мое сердце нежной сентиментальной тоской. Ты меня подставила. Ты все это устроила. Я дала тебе одну чертову задачу. А вместо этого ты завалила меня камнем и отвернулась. Все это время я выныривала из тебя и снова тонула, и все потому, что ты не осилила сделать единственное, о чем я просила.
Я хотела, чтобы ты использовала меня, зловредный, лживый, одержимый трупами мешок костей! Изломанная, потасканная сучка! Я хотела, чтобы ты жила и не умирала, дура с воображаемой подружкой. В жопу одну плоть и один конец, Харроу! Я уже отдала тебе свою плоть и свою смерть. Я отдала тебе свой меч. Я отдала тебе себя. Я сделала это, зная, что снова поступлю так же, не колеблясь. Потому что я всегда хотела только одного – достаться тебе.
По странному совпадению, примерно то же самое твоя мать сказала мне в последнюю ночь.
– Очень романтично, – протянула Ианта.
Я скомкала листок и сунула тебе в карман.
– Тридентариус, – начала я, и мне пришлось остановиться, чтобы не разрубить ее пополам. Потом я продолжила: – Если ты продолжишь вести себя так, как будто ты ее знаешь… даже не в смысле, что тебе есть до нее дело, а просто – как будто ты хоть что-то о ней знаешь. Я тебя убью прямо сейчас. Все, что ты с ней сделала, ты сделала только потому, что она была одна. Ты думала, что всем насрать на Харрохак Нонагесимус. Ты играла с ней, потому что считала это забавным. Но она тебе ничего не дала. Ты ничего не увидела.
Глаза Набериуса сузились. Меня бесили эти глаза на этом лице. Я все время ожидала запаха геля для волос. Ианта села на край кровати, скрестив в коленях длинные тощие ноги. Ее восковое лицо только сильнее напоминало об этих чертовых похоронах.
– А ты? – спросила она.
– О чем ты?
– Я о забвении, воинственная монашка с огромным ртом, – ответила она, изучая собственные пальцы. Потом выковыряла из-под ногтя комок засохшей зеленой слизи, так что меня чуть не стошнило. – Боже! Попробуй отнять у меня воспоминания о Коронабет… я убью тебя. Любовь… не делай такое лицо, детка, я много любила… истинная любовь ищет своего. Ты бережешь что-нибудь… прядь волос… конверт, который человек мог лизнуть. Записку со словами «доброе утро», просто потому, что она адресована тебе. Любовь – это призрак, Гидеон Нав, и она копит свидетельства любви, потому что иначе она бездомна. Я не говорю, что ей было на тебя плевать. Все думают о своих рыцарях, иначе невозможно. Но я сама видела, как Харри перевернула собственный мозг, чтобы о тебе забыть.
