– Я стану пастырем двум сотням твоих мертвецов, – сказал бог. – Я возьму на себя бремя и стану его оплакивать и лелеять способами, которые тебе пока недоступны. И я вспомню твоих родителей, которые совершили богопротивное деяние над моим народом и над своим. Я буду помнить это, пока вселенная не сожмется и не сотрет то, что они сделали, и не уничтожит это несмываемое пятно. Я признаю перед тобой и вечностью, что я, император Девяти домов и Первый владыка мертвых, принимаю их грех на себя. Это мое преступление, Харрохак. И я клянусь исправить его.
Жаркая красная волна зародилась над воротником экзоскелета, поднялась к горлу, залила лицо под краской. Ты чувствовала, что горишь, как печка.
– Господи, не надо…
– Учитель.
– Учитель, сжалься надо мной. Не говори никому!
Детская мольба. Никому не говори. И это она говорит богу! На мгновение он изменился. Он разозлился, и ты поняла, что это из-за твоей невероятной глупости, безответственности твоих слов. Чудовищные, нечеловеческие глаза прищурились, губы сжались и стали твердыми, как камни планетоида, который ты недавно уничтожила. На мгновение ты поняла, насколько он древен, ощутила, какое расстояние разделяет вас, и это было невозможно вынести. Ты была жалким насекомым, оказавшимся перед лесным пожаром. Одинокой клеткой, противостоящей сердцу.
– Харрохак, никто не имеет права этого знать! – резко сказал он. – Никто не смеет тебя винить. Никто не может судить. То, что случилось, уже случилось, и прошлого не вернуть. Они не поймут, и они не должны понимать. Я запрещаю тебе жить в страхе. Никто не узнает.
Ночью, лежа в постели, ты не плакала. Ты очень устала и просто не сумела заплакать. Бог вел себя даже осторожнее и заботливее, чем раньше, а он всегда был осторожен и заботлив. Иногда ты ловила его взгляд – он будто пытался разглядеть что-то в твоем лице, но это не имело отношения к поступку твоих родителей. Ты клялась себе, что расскажешь ему о Гробнице, ты обнаружила, что готова к этому. Ты никому еще не рассказывала о Гробнице, но ему бы рассказала – рассказала, если бы он спросил. Нет, это уловка. Ты расскажешь ему все сама и с радостью примешь любое наказание, которое он сочтет нужным.
Прежде чем уйти – чай уже остыл, так что пить его больше не пришлось, – ты спросила:
– А как расшифровывается КЭ?
– Кровь Эдема, – медленно ответил он.
– Кто такой Эдем?
– Они бросили его умирать, – устало сказал бог. – Во сколько раз острей зубов змеиных, etc etera… Харроу, если ты запоминаешь хоть что-то из моих слов, запомни следующее: если ты повернешься к чему-то спиной, то потеряешь право действовать так, как будто это по-прежнему тебе принадлежит.
На тот момент это показалось тебе идеально логичным.
15
Еще одним утешением стала Тело. Она держалась рядом в последующие месяцы, она ходила за тобой в старых, заляпанных кровью сияющих одеждах Первого дома, и ты дергалась, когда ее видела. Но ты каждый раз успокаивалась, когда она шла по твоим стерильным пустым комнатам или опускалась на колени перед мумифицированным собранием мертвецов где-нибудь в коридоре или апсиде Митреума. Величайшим ее даром стали сны: ложась спать полностью одетой, ты видела Тело во сне с поразительной, неестественной регулярностью. Честно говоря, ты не видела во сне ничего другого.
Во сне ты возвращалась в свою старую кровать в святилище Дрербура – детскую кровать, которая стала тебе немного коротка. Ты молилась у ее изножья, и жуткие пратетушки больше не подгоняли тебя. Вместо них напротив тебя стояла Тело, аккуратно сложив руки на древней шали, которую твоя мать всегда клала на постель. Электрический свет подчеркивал рельефные мышцы ее предплечий и мозоли на мертвых ладонях. Глаза у нее были закрыты, мокрые, замерзшие ресницы почти касались щек, побелевших от времени.
– Я боюсь, – говорила ты.
Она отвечала тихо, и от звуков ее голоса тебя словно било электричеством и каждый волосок вставал дыбом.
– Чего, Харрохак?
– Сегодня я боюсь умереть.
– Это всего лишь страх неудачи, – как-то сказала она. – Ты не боишься смерти. Ты умеешь терпеть боль. Ты боишься, что сам факт твоей жизни навесил на тебя огромный долг, который твоя смерть не уплатит. Ты считаешь смерть ошибкой.
Ты горько ответила:
– А что же это?
Мертвое тело Запертой гробницы, смерть императора, дева с мечом и цепями, девочка, застывшая во льду, женщина холодной скалы, существо за камнем, который нельзя было откатить, – она ответила смущенно… раньше ты не слышала от нее такого тона.
– Я не знаю. Я умерла один раз… нет, два, – больше она ничего не сказала.
В другой раз ты сказала:
– Я боюсь себя. Боюсь сойти с ума.
Или:
– Я все еще боюсь Цитеры из Первого дома.
И:
– Я боюсь бога.
И еще:
– У меня глаза Ортуса? Или мои собственные? Я никогда на них толком не смотрела. Возлюбленная, как выглядят мои глаза?
К сожалению, в тот раз она ответила. Иногда она не отвечала. Иногда она говорила с тобой то об одном, то о другом, иногда не отвечала ни слова. Но на этот раз та, что была жестоко погребена, сказала совершенно спокойно:
– Она просила не говорить тебе.
Ты проснулась, лежа на полу перед раковиной, и кричала, пока не сорвала себе горло. Потом посмотрела на свои налитые кровью глаза в зеркало и попыталась вспомнить глаза Ортуса Нигенада – и не заметила никакой разницы, потому что у вас обоих глаза были беспросветно черными, того цвета, который Ианта называла цветом черной розы, потому что Ианта была ужасно фамильярна, во-первых, и оказалась ужасной извращенкой, во-вторых. Ты попыталась представить грустный, усталый взгляд Ортуса в зеркале. Не вышло. Тебе стало легче – и одновременно еще страшнее.
16
За первые несколько недель ты придумала новый шифр на основе предыдущего, но с несколькими математическими изменениями – просто на случай, если Ианта получила слишком много данных, посмотрев на конверты. Ты начала записывать свои мысли и наблюдения о ликторах: довольно жалкий компендиум мнений и фактов, в основном бесполезных, но дарующих надежду на то, что ты сможешь когда-нибудь изучить их и обрести мудрость. Ты всегда любила делать заметки. Тебя печалила потеря дневника из дома Ханаанского, но твои вещи прошли контроль Ианты, так что обратно ты получила только немного ритуальной краски и старую одежду. Спросив о дневнике, ты услышала довольно туманный ответ: якобы он был сожжен по твоему собственному распоряжению.
Раздел об Ианте был очень коротким:
ИАНТА (НЕКОГДА ТРИДЕНТАРИУС) ИЗ ПЕРВОГО ДОМА
Доверия не заслуживает. Считает меня безумной.
Первое следовало понять раньше, а второе было полностью твоей виной. Началось все с гробницы Цитеры.
