Император уложил тело Цитеры из Первого дома в маленький склеп у центрального жилого атриума. Близковато. Атриум представлял собой шахту, из которой расходились коридоры, ведущие в остальные кольца станции. Пол его покрывала изысканная мозаика из костей рук, прикрытых стеклом, и все они были раскрашены в цвета Домов. Больше всего было красно-белых переходов Второго дома и бело-синих – Четвертого. Вокруг мозаики лежала коричневая каменная плитка, шаги на которой стучали особенно громко. Заслуживающих внимания окон тут не было, сильный электрический свет лился из круглых отверстий в потолке, а в центре висела изящная люстра из белых кристаллов. Потолок поддерживали массивные, окованные сталью колонны – по три с каждой стороны. Под дымчатым стеклом колонн виднелось безумное сплетение проводов. Провода переплетались с костями, некоторые медные жилки были изолированы блестящим скользким жиром вместо плекса, они воняли сырой талергией, и ты никак не могла понять, зачем они нужны. Довольно часто из мягкого желтого жира торчали целые кости. Ты предположила, что это не памятник.
В восточной стене комнаты были устроены девять декоративных арок. Ты успела тщательно изучить каждую из них. Стены арок до середины покрывали те же коричневые плитки, что лежали на полу, а потом начиналось стекло совершенно другого цвета. В центре каждого двухцветного углубления висело крепление для меча. Некоторые из креплений были пусты, в других лежали рапиры. Одну из них ты рассматривала особенно часто: черную рапиру с гардой, плетенной из черной проволоки. На конце каждой проволочки красовался собачий зуб, а конец – яблоко! – был сделан из мягкой, потертой черной кости.
Боковая комната, куда положили Цитеру, была отделана не так красиво. Дверь никогда не закрывали, и можно было увидеть тело на носилках. Вокруг горели свечи, которые не гасли и не таяли, и лежали толстенькие розовые бутончики, которые не распускались и не гнили. В этих двух чудесах прослеживалась рука божественного императора. Ты довольно часто видела его там, он вел с телом тихие разговоры, какие обычно ведут со спящими детьми. Иногда туда заходил Августин, а один раз зашла Мерси. Другого ты никогда не видела. Ты и сама часто заходила туда, хотя это было глупо, и ты уже натворила достаточно глупостей. Что-то тебя тревожило. Ты думала, что это безумие и паранойя, но вдруг все-таки нет. Твой мозг утверждал, что руки, скрещенные над пробитой грудью, сдвинулись с места. Твой мозг утверждал, что губы приоткрылись. Когда ты поделилась с учителем своими тревогами – маленькая идиотка, – он скривился и потер лоб ладонью.
– Никто ее не трогает, Харроу. И я не трогаю.
– Я знаю, просто…
– Августин не станет этого делать – из-за любви. Мерси тоже не станет, из-за суеверия. А Ортус… – Он осторожно посмотрел на тебя, как делал всегда, когда упоминал другого. Ему было неловко произносить это имя. – Ортус не станет этого делать из уважения, поверь мне. Он даже подумать о таком не может. И это совершенно не в стиле Ианты.
– Но я думала…
– Я думаю, что тебе, наверное, не стоит туда заходить, – предложил он сочувственно.
Ты горела, ты плавилась от стыда и негодования, тебя полностью охватило это пламя. Теперь ты решительно проходила мимо двери, за которой покоилось тело Цитеры из Первого дома, но зато входила в нее в своих кошмарах. Смотрела, не понимая, галлюцинация ли это, как ледяные пальцы складывались в заклинательские жесты, как голые ступни дергались, будто труп ударили током.
Твоя ошибка заключалась в том, что в тот раз ты остановилась у этой двери, привлеченная приглушенными криками на пределе слышимости. Ты измучилась так, что забыла всякий стыд, поэтому ты повернулась к Ианте и спросила:
– Ты слышишь какие-то звуки в погребальной часовне?
– Ты специально говоришь таким зловещим тоном или оно само выходит?
– Отвечай на вопрос, Тридентариус!
Ты не называла ее по фамилии за пределами запертой комнаты, поэтому она странно посмотрела на тебя и сказала:
– Нет, – а потом, будто вдохновившись выражением твоего лица, добавила тихо: – Нет, безумица моя.
И ты не стала спрашивать снова.
Ты еще многое могла бы написать: ее глаза не становились сиреневыми после погружения в Реку. Рука – все еще ее слабое место. Она плачет по ночам. Анемии у нее быть не может, потому что она питается в основном красным мясом и яблоками. Регулярно недосыпает. Завидует моим отношениям с учителем. Слишком много знает.
Посвященные другим разделы были несколько подробнее:
АВГУСТИН (НЕКОГДА КВИНК) ИЗ ПЕРВОГО ДОМА
СВЯТОЙ ТЕРПЕНИЯ (ПОЧЕМУ?)
Узнать имя оказалось нетрудно. Ты просто застигла его за вечерней чашкой чая с сигаретой – святой терпения был однообразен в своих привычках, как дождевой червяк, совершенно не боялся огня или необходимости заново отращивать вкусовые сосочки – и спросила прямо.
– О, наконец-то у меня завелся биограф, – сказал он, с удовольствием потирая руки. – Я давно этого ждал, Харрохак. А-В-Г-У-С-Т-И-Н, Августин, рост – шесть футов, внешность можно описать как привлекательную, но мрачную, глаза очень противные, а если ты следуешь традиции бедной малышки Цит…
Она всегда была для него «бедной малышкой Цит». Он улыбался и смотрел прямо на тебя:
– Тогда – Августин Альфред. Альфред был ростом пять футов десять дюймов, запиши для потомства. Он был моей второй половиной. И это тоже запиши, людям такое нравится.
Ты с отвращением вздрогнула от этой верности традициям Пятого дома.
– Ты и твой рыцарь были… женаты?
Он и глазом не моргнул при слове «женаты». И не передразнил тебя писклявым голосом, как сделала бы Ианта – кстати, ты планировала за это в один прекрасный день вырвать ее белесое сердце из бесцветной грудной клетки и сожрать, капая кровью, у нее на глазах. Правда, идею «сожрать, капая кровью», ты не продумала, хотя должна была. А он просто рассмеялся, захлебываясь и шлепая себя по бедрам, как всегда смеялся святой терпения. Так никогда не смеются, когда происходит что-нибудь по-настоящему смешное. Когда взрыв демонстративного хохота угас, Августин сказал:
– Господи, сестренка! Он был моим братом!
Убил собственного брата.
Августин из Первого дома казался немного пластиковым – сильнее всех, кого ты встречала в жизни. Снаружи он был идеально раскрашен, в старинном стиле Пятого дома. Хорошие манеры, политес и показная небрежность. Внутри же не было ничего, кроме холодного презрения. Как будто десять тысяч лет окружили его плотным панцирем, а внутри оставили пустое место. Ничто не трогало Августина. Он был искрометен и очарователен, но ты считала его скучным и развязным, особенно в те омерзительные моменты, когда бог приглашал вас поесть всех вместе. Но он, казалось, не имел настоящих эмоций, реакций, мнений. Его губы произносили что-то, лицо принимало одно из множества глупых выражений, а в глазах стояла пустота. Пепельный, вот хорошее слово. Зола при первом взгляде тоже кажется твердой, а по факту оказывается противной грязью.
