– Но ты же…
– У меня нет всего, что тебе нужно. И мне пришлось придумать замену. Я смотрела и думала. Сначала я предположила, что смогу восстановить все самостоятельно… но вопрос не в нервах, даже если они передают какие-то сигналы о восстановлении функционирования. Я подумала, что, если почувствую достаточно боли, что-нибудь сможет прийти мне на помощь. Этого не случилось.
Она растопырила пальцы правой руки, потом сжала их в пробный кулак.
– Тебе понадобится какая-то ткань или хрящи на ладони, чтобы держать рапиру. Рассматривай это как перчатку.
Ианта, вся покрытая подсыхающей кровью, откатилась в сторону. Ты смотрела, как она встает перед украшенной аметистами рапирой в ножнах, как она медленно вытаскивает ее с мягким металлическим звоном, от которого у тебя заныли зубы. Ты смотрела, как ее паутинная, костяная рука с желтой подушечкой жира – ты бы выбрала что-нибудь другое, но у нее были свои предпочтения – поднимает рапиру. Этой руке держать клинок было гораздо проще, чем той, что уже лежала на полу. Ианта закрыла глаза.
Выпад. Рука повиновалась. Движение вышло четким, плавным, отточенным. Она разрезала воздух перед собой, крутанула рапиру в руке. Все движения выходили правильно. Ее тело больше не принадлежало ей, ты удивлялась, но больше не видела ленивой Ианты в этих блоках и выпадах. Это был рыцарь, который с колыбели знал, что уготовила ему судьба, и впервые взял в руки рапиру тоже в колыбели.
Надо было переодеться или смыть кровь. Но твоя сестра-ликтор просто набросила на плечи перламутровый белый плащ, который заискрился, как снег на рассвете, пристегнула рапиру к поясу, сунула нож-трезубец в специальные ножны на бедре, указала на тебя рукой и велела:
– Я вернусь через пятнадцать минут, никуда не уходи.
Ты все еще чувствовала себя усталой и напуганной. Уход Ианты напомнил, насколько ты уязвима на самом деле. Но Ианта не слушала твоих протестов. И в пятнадцать минут не уложилась. Ты снова забралась в постель, натянула на себя одеяло. Очень медленно, но уверенно, твой пульс вернулся к нормальным показателям.
Прошло добрых двадцать пять минут, пока дверь не открылась. Ты сжалась, готовясь к бою, но это оказалась всего лишь Ианта. Новая Ианта. Она представляла собой печальное зрелище. Ты гордилась ее правой рукой как художник, но немедленно узнала эту жуткую границу, бескровную плоть и бескровную кость, неожиданную и жестокую наготу. Ночная рубашка из желтого кружева засохла жесткой бурой коркой, такая же корка местами осталась на волосах, на висках виднелись рыжие пятна.
Но на лице ее было написано неприкрытое облегчение. Это было лицо гордого ребенка, который впервые поднял скелет, способный сделать пару шагов и не рассыпаться. Она ослепительно сияла, ее вылинявшая кожа приобрела сливочный цвет, а лицо из посмертной маски стало живым. Глаза снова поголубели, хоть в них и остались осколки бурого. Впервые в жизни ты подумала, что она очень похожа на сестру.
Она все еще сжимала в костяной руке прекрасную рапиру Третьего дома, наставив на тебя клинок. Сказала, не пряча волнение:
– Полное говно. Сломается же.
– Не спеши, Тридентариус. Это живой прах.
– Выпад получился не таким сильным.
– И он не помог?
Она медленно прочертила клинком сверкающую арку и сказала не без веселья в голосе:
– Набериус всегда мне помогал.
– Что сказал Августин из Первого дома? – спросила ты.
– А ничего, – ответила она и рассмеялась жемчужным смехом. Плюхнулась на кровать и выпалила: – Почти ничего! Он опустил меня в Реку, два раунда простоял против моего тела. Оно работает, Нонагесимус. Работает! Он сказал, что выглядит ужасно и что он сделает позолоту…
– Какая вульгарность, – заметила ты.
– …Но я могу сражаться так же, как сражалась, когда стала ликтором, до утраты руки. Я настоящая, у меня получается! Харри, я ликтор!
Ее ликование было заразительно. Она не причинила тебе боли. Ты не была ликтором.
– Можешь поблагодарить меня, когда захочешь, – сообщила ты.
Ианта вдруг бросилась на кровать рядом с тобой. Уронила рапиру куда-то на одеяло и в первый раз коснулась сухим дистальным кончиком своего нового указательного пальца твоей щеки. Ты чувствовала себя уязвимой, но не отшатнулась. Она похлопала тебя по скуле, по кончику носа и наконец прижала обнаженный палец к твоей нижней губе.
– Поблагодарить? – сказала она. – Харроу, тебе нравилось вот это.
Гладкий коготок на твоей губе казался прохладным. Ее лицо оказалось совсем рядом с твоим. Кружевная ночная рубашка была разорвана спереди. Принцесса Иды сказала:
– Я уже знаю, как отблагодарю тебя, – и совсем сбила тебя с толку. Ты, глупый младенец, была ошарашена. Ты очень устала, смущалась и кайфовала, потому что сотворила нечто почти идеальное, совершила небольшое чудо собственного изобретения и несколько минут снова побыла Харрохак Нонагесимус, величайшей некроманткой, рожденной священными глубинами Дрербура.
Ианта отняла палец от твоих губ, посмотрела на тебя и улыбнулась сияющей уверенной улыбкой:
– Я помогу тебе убить святого долга.
28
Несколько дней спустя бесконечный дождь и липкий туман неожиданно обратились льдом. Харрохак проснулась в незнакомой пристройке, где теперь спала. Кожа от холода покраснела и потрескалась. Покои Второго дома оказались наименее сырыми из всех доступных – в основном потому, что они располагались в южной части дома Ханаанского, в самом низу. Лейтенант Диас пригласила всех перебраться к ней, без всякого, впрочем, энтузиазма. Импровизированные постели и тюфяки разложили по полу гостиной, сломанную мебель затолкали по углам и расставили вдоль стен, и лежали теперь рядом, как жертвы побоища.
Компания была разношерстная: Абигейл Пент с мужем заняли ломаную кровать с балдахином, где раньше спала покойная Юдифь Дейтерос. Протесилай из Седьмого дома лежал рядом со своей интубированной адепткой, которая устроилась в куче ковриков, плащей и своей запасной одежды и спала, как здоровый младенец. Диас, которая вовсе перестала спать, все время точила свою рапиру, будто хотела огранить ее до девятнадцати граней. Ортус, ну и сама Харрохак. Ортус кинул свой тюфяк между всеми присутствующими и дверью.
– Я стану заслоном, – зловеще сказал он, хотя Харрохак заметила, что это просто было самое теплое и сухое место.
Вот и все. Больше никого не было. Когда она спросила о детях из Четвертого дома, Пент лукаво ответила, что уже перевезла их. Харроу поняла невысказанное и решила, что возразить ей нечего: пусть они остаются в запасе, а остальная группа представляет собой более крупную и интересную цель.
Дыхание вырывалось изо рта искрящимся облачком, пальцы горели, хотя она спала в перчатках. Солнце еле пробивалось сквозь кружевной, перистый, мозаичный туман на стекле, сквозь стекло на стекле. Да это же лед! Харроу вдруг заскучала по Дрербуру. Туман снаружи казался таким густым, будто дом Ханаанский в одночасье вознесся в небеса, прямо в толстое влажное покрывало облаков и тумана, имевшее цвет грязной овечьей шерсти. Харроу не видела ни моря, ни неба. Она подумала, что дождь приутих, но потом поняла, что вместо его угрюмого шороха раздается тихий стук, что каждая капля превратилась в ледяной шарик. Ветер швырял их в окно, и казалось, будто стреляют дробью.
