– Да, Харроу, но мой отец меня убьет, – ответил он.
Ортус Нигенад печально высился над ней. В новой мантии и тяжелых сапогах, с новой корзиной и бабкиной рапирой в руках он выглядел очень массивным. Мантии и сапогам она завидовала, корзине – нет. Она была недавно изготовлена из обсидиана и прочнейшего холста, который, вероятно, опустошил казну. Харроу горько подумала, что родители могли и продать что-нибудь.
Ортус походил на гору мышц и жира, он обладал габаритами, положенными современному рыцарю Девятого дома. Она не могла надеяться на то же. Она и не пыталась. В самом начале своей карьеры Харроу осознала, что нужных размеров, веса и ширины плеч она никогда не достигнет, но зато сможет компенсировать их скоростью, техникой и ловкостью. К этому выводу она пришла около пяти лет назад.
Именно Харроу, лишенная оружия, пробралась в Анастасиев монумент и вытащила оттуда цепь Самаэля, священную реликвию давно покойного рыцаря первой хранительницы гробницы. За этот грех ее принудили раздеться перед тем самым алтарем, перед которым она стояла сейчас, и Преподобный отец порол ее, пока не вмешалась Дочь. Цепь осталась у Харроу, но Дочь так и не позволила ей забыть о своем вмешательстве.
– Харроу, – сказал рыцарь жуткого образа, с лицом-черепом. Пятью годами ранее, когда усыновленная наследница-некромантка избрала Ортуса своим первым рыцарем, Мортус, прежде чем покинуть свой пост, нанес на лицо собственного сына раны в виде черепа, и теперь шрамы явно виднелись под краской. – Харроу, тебя никогда не отпустят. Я бы очень этого хотел. Я не хочу лететь в Первый дом, я даже представить не могу, что стану служить ликтору, не говоря уж о том, чтобы противостоять другому ликтору, как во времена Нониуса.
– Матфий Нониус никогда не сражался с ликтором.
– Летописи совершенно однозначны…
– Там не хватает половины листа!
– Поправки очевидно намекают на…
– Я – дочь Девятого дома! – сказала она, перебив тираду о поправках. – Я – неисполненный завет и окровавленные зубы нецелованного черепа. Я сознаю, что я – жестокое разочарование. Мне нашли замену, я не могу стать истинной наследницей тайн, принадлежащих роду Преподобных. Но я могу держать в руках клинок! Если я не могу быть адептом, защищать некроманта – мое право!
Ортус Нигенад стер пот со лба. Свет свечей подчеркивал следы от ран на его лице, но выражение этого лица было совсем не таким жестоким. Кости в корзине у него за спиной приятно похрустывали, как песок в песочнице.
– Харроу, ты ведь даже не хочешь стать ее клинком.
– Нет. Я мечтаю, чтобы ее заживо сварили в масле. Я надеюсь, что она на глазах у всех рухнет в пропасть. Я надеюсь, что кто-нибудь огромными ножницами перережет ей сухожилия на ногах. Я безумно хочу на это посмотреть. Я бы билет купила.
Ортус сказал дрожащим голосом:
– Но ты же знаешь, что она…
– Нет.
– Говорят, что она подала прошение о…
– Продолжи это предложение, и тебе будет очень больно.
– Харроу, – упрямо сказал он, – я бы почел за счастье стать вторым рыцарем. Быть вторым рыцарем Дрербура очень почетно! Остаться дома, верно служить семье, не бросаться в недобрые объятия космоса и чужих домов. Но даже если я скажу, что да, Харроу Нова лучше меня, и я признаю это, твои… Преподобные мать и отец не примут моих слов. Тебе придется убить меня, чтобы они восприняли твои слова всерьез. А я вообще не хочу, чтобы меня убивали.
– Ты прав, – кивнула Харроу.
Его облегчение было почти ощутимо. Он ссутулил плечи – хотя, может, это из-за корзины его так перекосило. Агламена постоянно шпыняла его из-за осанки. Посмотри на Харроу! Она стоит, как статуя! А ты похож на рыболовный крючок. Ортус тяжело навалился на церковную скамью и сказал со вздохом облегчения:
– Спасибо. Хорошо. Я рад.
– И я считаю это важным, – продолжила Харроу.
Она вытянула руку с клинком, перебросила цепь через плечо и зажала тяжелый ее конец в пальцах. Беспорядочная ярость у нее в душе теперь лилась стремительным жарким потоком, как металл в форму, и, как это всегда бывало, рапира стала продолжением руки.
– Приготовься умереть, Ортус Нигенад. Предай свою душу Запертой гробнице, камню и цепям. И надейся, что она всплывет в Реке.
– Ради бога, Харроу, пожалуйста…
Их голоса разносились довольно далеко. Распахнулась маленькая дверь ризницы, и из нее появился маршал Крукс, седой, в церемониальной, покрытой плесенью одежде. Искореженное лицо было искривлено негодованием, а руки в бурых пятнах тряслись от возмущения.
– Вы обнажили клинки! – кричал он. – Клинки обнажены в притворе, перед алтарем, перед облачениями, под взглядами икон! Вы опозорите нас! Испоганите это место!
– Прости, маршал, – сказала Харроу.
– Я не с тобой разговариваю! – торжественно прохрипел Крукс. Крукс единственный проявлял к Харроу какое-то сочувствие: выражалось оно в том, что он всегда бывал страшно несправедлив по отношению к другим. Впрочем, это все равно было сочувствие, и какие бы подозрения оно ни вызывало у других, она никогда бы не променяла его на… чью-нибудь нежность.
– Я говорю с первым рыцарем! Ортус из Девятого дома, дурень ты, надо было быть умнее.
– Прости, маршал, – скромно сказал Ортус, как всегда, как будто он вообще принимал в происходящем какое-то участие. Иногда Харроу ненавидела его за это.
– Не прощу! – негодующе сказал Крукс. – Беги к своей сумасшедшей, они уже закончили с аранжировками.
Первый рыцарь напрягся и что-то пробормотал с легкой ноткой упрека. Защищаться он не пытался: Ортусу было хорошо за тридцать, но перед маршалом он мог только неловко бормотать.
Крукс закаркал. Не могло же это быть смехом?
– Что такое? Что, сопляк? Не называть ее так? Да сгори ты в аду и похорони себя! Если у тебя хватит яиц сказать этой индюшке, как я ее зову, я тебя зауважаю.
Верный правилам Ортус, не позволяя себе никаких возражений, кроме преувеличенно громкого вздоха, поплелся в направлении ризницы. Когда он ушел, Крукс буркнул:
– Жалкое время, когда нашим воителем становится мусор. Жалкое время, когда мусор становится его мечом. Харрохак, – только Крукс звал ее полным именем, остальные всегда опускали вторую часть, напоминавшую, кем она является по праву рождения. – Будь осторожна со своим оружием, не обнажай его перед алтарем.
Он подковылял ближе к ней, влажно закашлялся и добавил хриплым, хорошо слышным шепотом:
– Тут есть паломники, даже сейчас. Неплохо бы извиниться.
В церкви и правда были паломники. Харроу стало стыдно, потому что она их не заметила. Наверное, они вошли очень тихо. Двое чужаков преклонили колени за последним рядом скамей, на правых рукавах их черных ряс виднелись коричневые повязки, подчеркивающие принадлежность к Дому. Харроу сунула рапиру в потертые ножны, поправила цепь, которую так тщательно полировала, довольно небрежно поклонилась алтарю и пошла по проходу.
