Тварь развалилась пополам. Смерть ужасно искорежила его: похожие на человеческие конечности скрючились, плоть рассохлась и сморщилась, вонючие кишки вылезли изо рта. В жаркой тяжелой темноте невыносимо завоняло смертью. Плечи у тебя дрожали, хотя я даже прислонилась к кровати.
Только тогда я увидела нас в зеркале у шкафа. Увидела себя в тебе – молчу, молчу – и только тогда поняла, что ты сделала. Твое лицо превратилось в стремную смесь наших с тобой черт: твой заостренный подбородок, твои упрямые темные брови… в принципе, это было твое лицо, менее измученное, чем в последний раз, когда я его видела, но гораздо более усталое, чем я могла себе представить. У глаз пролегли маленькие неровные морщинки, и в уголках рта тоже виднелись следы огромного мучительного горя. Ты можешь забыть о чем угодно, отказаться от чего угодно, но ты навсегда останешься вот такой вот грустной.
Краска на лице смазалась от пота, от крови, и еще там, где я ее случайно стерла. Волосы очень сильно отросли и спадали до самой шеи, которая от них сильно чесалась. Да, прежняя Харрохак Нонагесимус, угловатая, свирепая, жуткая. И совсем другая.
Главная причина была в том, что с твоего лица смотрели мои глаза. Форма осталась твоей, но мои янтарно-золотые радужки на твоем лице казались такими же чуждыми, как мой меч в твоих тонких дрожащих руках. И выражение лица изменилось. Мое «какого хрена?» очень отличается от твоего «какого хрена?», знаешь ли. Ощущение было такое, как будто я смотрела на твою пустую оболочку, расхаживающую по комнате. Как те бессмысленные куклы, которых ты сотворила из Пеллеамены и Приамхака. Хотя нет, так было бы проще. Потому что это было твое тело – но в нем была я. Блин, да как тут обойтись без двусмысленностей.
– Вернись, – хрипло сказала я. – Вернись немедленно, или я заставлю тебя говорить самую жуткую хрень, какую только смогу придумать. Всякие грубые гадости. По моим меркам!
Ответа не было.
– О-о-о-о, Паламед, я такая глупая по сравнению с тобой. Сунь язык мне в рот, и я его оближу.
Ничего.
– Кости – это херь какая-то.
Кажется, ты умерла.
– О-о-о-о, Гидеон, я была такой дурой, когда думала, что могу встречаться с замороженным куском мяса. Покажи мне, как делать отжимания. Кстати, ты мне очень нрави… блин, это грустно. Фигня какая-то.
Я уже выходила из себя. Наверное, ты тоже.
– Вернись. Меня достало. Съешь меня, и мы станем нормальным ликтором. Я не за этим падала на железку, Нонагесимус!
Звук. Движение. Скрежет и визг рядом с дверью.
И еще.
Я забыла, что их будет больше. Твоя память ко мне не перешла, а даже если бы она мне открылась, это было бы все равно что смотреть пьесу с завязанными глазами. Если мне нужно было что-то узнать, мне бы пришлось очень долго копаться в мусоре у тебя в голове. И я забыла, потому что я – идиотка. В комнате было так жарко, а мои внутренности – твои внутренности – совсем замерзли. Я сбросила дурацкий белый плащ, тупой до предела. Он выглядел так, будто Сайлас Октакисерон упал в блестки. Я попыталась вернуть тебя силой надежды и силой желания.
Дохлый номер. Я вскинула меч на плечо. Твои руки задрожали.
– Ладно, детка, давай, когда ты будешь готова. И не бойся, я тут за всем присмотрю.
И Вестники вломились внутрь.
45
Сколько-то времени до убийства императора
В комнатах дома Ханаанского стало тихо и темно от падающего снега: алого от свежей крови, бурого или черного от старой. Повсюду пульсировали розовые гибкие трубки и лимфатические узлы: они собирались по углам, обвивали колонны, свисали с дверей. Снаружи огромные сетки органелл обвили башню, как паутина ядовитого паука. Они крошили камень, врывались в окна, и то и дело начинали дрожать и выплескивать потоки кровавой мыльной жижи.
Это все было ужасно, но Харрохак больше интересовал странный мусор, разбросанный по снегу, по гниющей мебели, в ямах под полом. Пипетки, битые стеклянные контейнеры с темной жидкостью, мерзкие комки внутри их, обломки скелетов, валяющиеся в скользкой массе трубок или на горах чего-то, похожего на таблетки. Сначала ее мозг не обращал на скелеты внимания: она находилась в доме Ханаанском, следовательно, здесь были скелеты, но потом вдруг накатило понимание: некоторые скелеты не носили набедренных повязок Первого дома, зато рядом с ними лежали дрербурские инструменты.
– Иди давай, – сказал Магнус Куинн с дружелюбной непреклонностью отца, загоняющего ребенка в ванную. – Нет времени любоваться пейзажем.
Она догнала его и спросила:
– А где помещение?
– Близко, – ответила Абигейл. – Остальные будут уже там, если все пошло по плану. Давай руку, потому что мы выходим на улицу.
Холод ударил, как пощечина. Снег валил сплошной простыней, мешал видеть, раздражал кожу. Пахло от него так, что всех тошнило. Пятые провели ее по веревке, прикрепленной к террасе – плотный туман не скрывал ни рева волн внизу, ни того факта, что большая часть террасы обвалилась. Потом они спустились в коридор, настолько забитый пульсирующими розовыми трубками, что Харрохак задевала их на ходу, а потом спустились по лестнице.
Место было знакомое. Темный, душный вестибюль. Плохо работающие, дико жужжащие лампы под потолком. У подножия лестницы, за стеклянными дверями, виднелась комната, где когда-то располагался бассейн. Теперь в мутной кровавой воде плавали какие-то темные гроздья. Вода из Реки. Абигейл подошла к гобелену, покрывавшему одну из стен, и откинула его в сторону, открывая узкий проход в прекрасно известный Харрохак зал.
– Нет, – сказала она.
– Там не заперто, – заметил Магнус. – И там чисто, никакой слизи, никаких кровавых дождей.
Харроу скрутил очередной приступ узнавания и воспоминаний. Абигейл подошла к огромной ликторской двери с массивными колоннами по бокам, с рельефами, изображающими рогатых зверей, с косяком из черного камня и резного мрамора и резко постучала в нее. Через мгновение изнутри кто-то поскребся в ответ. Это была не просто запертая древняя комната: она принадлежала человеку. А вот какому…
Дверь открылась. Электрические огни осветили старую лабораторию: ряды столов с изъеденными столешницами, книги и старинные папки на кольцах, сдвинутые в дальний угол, костяная инкрустация на стенах, постер с изображением шестирукого конструкта с массивным корпусом и плоской головой, былого властелина камеры Отклика. Настоящая Септимус была здесь, склонилась над стопкой листков и перебирала их, будто что-то искала. Рядом стояли сдвинутые стулья, кожаный диван и длинный стол, на котором лейтенант Диас раскладывала древнее заржавевшее оружие. И была маленькая лестница наверх, на антресоли, где стояли книжный шкаф, кресло и две кровати. В кресле сидел Ортус Нигенад, ее первый… второй?
Рыцарь.
Рыцарь Септимус открыл дверь. Харрохак поразил вид Протесилая Эбдомы, которого она никогда не видела живым. Тот, кто видел его живым, никогда бы не спутал его с шаркающим зомби. Цитера, будучи ликтором, могла справиться с задачей гораздо лучше, просто она не старалась. Харрохак с самого начала подумала, что эго у этой дамочки явно распухло, но она так и не убедила Гидеон увидеть что-то кроме красивых глаз и приятно обтягивающих платьев. Протесилай низко поклонился и сказал глубоким звучным голосом:
