– Нет, я не стал бы использовать такой аргумент! Очень удобно выбрать для примера группу, не связанную расовой идентичностью! Не говоря уже о том, что бирманцы поработили каренов сотни – если не тысячи – лет назад.
– И что? Пора каренам признать свое место – как американским индейцам? О да, я понимаю, к чему ты ведешь… Такова история человечества, один народ вторгается на территорию другого, фактически поглощает его. Но мы все еще существуем! И как удобно забыть, что наши проблемы были в значительной степени разрешены в течение столетия под британским правлением – пока все не закончилось пять лет назад! Вот она, критическая точка, – сейчас! Когда фактически мы выиграли для Британии войну в Бирме и таким образом способствовали успеху Союзников в Тихом океане – и, следовательно, имеем право ожидать чего-то взамен. И ты в корне не прав, что карены расово однородны, существует так много подгрупп и диалектов каренского, что я и перечислить все не смогу. Черные карены, белые карены, красные карены – мусульмане, христиане, буддисты, язычники, – и все они имеют собственный взгляд на самоопределение. Ты, к примеру, тоже карен и расово отличаешься от меня.
Последнее утверждение, произнесенное с улыбкой, неожиданно заставило Бенни улыбнуться в ответ, обезоружив его ровно в тот момент, когда Со Лей выдал самый оглушительный залп:
– Запомни мои слова, Бенни. С Аун Саном или без него, но бирманцы обязательно попытаются стереть нас с лица земли. А призывы Аун Сана к единению приведут к распаду Бирмы. Вот поэтому, с англичанами или без них, но мы создаем свой собственный союз. Каренский национальный союз. Если Лондон действительно хочет обеспечить мир в будущем, единственный путь – разделить Бирму на автономные национальные государства.
– А если этого не произойдет?
Со Лей вернулся к своему креслу, взял недопитую бутылку и медленно осушил ее. Поставив бутылку на место, поднял воспаленные глаза на Бенни.
– То, что ты сделал для народа каренов, не секрет, – что сделали твои деловые мозги, твои финансовые умения. Если так случится, что англичане уступят Аун Сану, мы должны быть готовы.
– Ты говоришь о… об оружии?
– Сколько ты можешь выделить нам?
Бенни захотелось сказать Со Лею, что все простил, что он любит его так же преданно, как в тот день, когда они в последний раз сидели вместе у ручья в Кхули, но это было бы неправдой: если уже слишком поздно, упущено время для мирного объединения Бирмы, то точно так же слишком поздно возрождать мир, который царил меж ними. То, что произошло, так или иначе будет причинять боль им обоим.
– Я почти все вкладываю в бизнес, – пробормотал Бенни, но уже чувствовал, что уступает, – в нем просыпался забытый инстинкт противостоять несправедливости. – Собственно, капитала у меня не так уж много. Деньги постоянно приходят и уходят…
– У нас есть люди, которые ограбили несколько банков на севере…
– Боже правый, Со Лей!
– Мы могли бы объединить эти деньги с твоими…
– Ты говоришь об отмывании денег!
Со Лей рассмеялся с тоской приговоренного.
– Дураки успокаивают себя простыми истинами и простой моралью, Бенни. Если ты намерен оставаться чертовым дураком, то будь, по крайней мере, дураком на нашей стороне!
7
Глянец
Несколько месяцев спустя, в сентябре 1946-го, когда Луиза проснулась после дневного сна в свой шестой день рождения, – точнее, когда ее разбудил белый скотч-терьер Подружка, чьи настойчивые лапы и язык требовали чаю, – Луизу охватило ощущение, будто она спаслась от чего-то жуткого. Это чувство часто возникало, когда она просыпалась в просторной светлой комнате с кремовыми китайскими шторами, заваленной куклами и игрушками. Подружка (которая, как говорил папа, «случайно оказалась девочкой») тыкалась мокрым носом в ухо Луизы до тех пор, пока та не рассмеялась, хотя до-чайная церемония требовала, чтобы она недовольно хмурилась.
– Ты помнишь, что придет Со Лей? – выговорила она собачке.
Можно было поверить, что Подружка в восторге от новости, что она обладает способностью понимать каждое слово Луизы и взволнованно тявкает не только предвкушая чай с двумя ложками сахара, но и от любви, которую тоже питает к Со Лею, часто навещавшему их в последнее время.
Собачка потрусила на лестничную площадку следом за Луизой, которая решила глянуть сверху, что творится на первом этаже, где уже вовсю шли приготовления к вечернему приему в честь ее дня рождения. Несколько рабочих двигали мебель в гостиной, освобождая место для оркестра и танцев, садовники принесли охапки маминых цветов, а два парня с новой папиной фабрики прохладительных напитков разгружали тележки с бутылками. Подружка носом подталкивала Луизу к лестнице, но шум заставил обеих обернуться – то был папин голос, – и через открытую дверь родительской спальни Луиза увидела папу, сидящего у окна. Они жили в южном пригороде Инсейна – который сам по себе пригород Рангуна, в восьми милях по шоссе, – и Луиза знала, что папа специально придумал так, чтоб окно выходило на их владения и каренскую деревню Тамаинг по другую сторону шоссе. Именно из-за деревни, часто напоминал папа, он выбрал это место, где организовал большое хозяйство, в котором всегда роятся толпы работников-каренов. «Они помогли мне, карены, – говорил папа Луизе. – И мы никогда не должны забывать о них».
Наверное, уже вечереет – папа только что из душа, влажные волосы туго обмотаны платком («Ничто не выпрямляет волосы лучше, чем носовой платок!»), он уже облачился в белый костюм и что-то громко декламировал в раскрытое окно. Его послеобеденная молитва, «торжественное упражнение в благодарности», как он любит говорить, – единственное время, когда Луиза видит отца сидящим спокойно. Он такой большой, такой подвижный, такой сильный, и голос у него такой зычный, а походка тяжелая. Но когда он возвел глаза ввысь, внутри словно зашевелился мрак из ее снов, и Луиза подумала, что, может, никакого Бога и нет, может, ее папа просто маленький потерявшийся мальчик.
Подружка потащила ее в кухню, а там мама уже пила чай. Мама всегда предпочитала есть со слугами, как будто проводить время с семьей ей не нравилось.
– Ты позанималась? – строго спросила она Луизу.
Сегодня вечером Луиза должна была сыграть небольшую пьеску на пианино, но заниматься она ужасно не любила. Чтобы выручить девочку, одна из кухарок протянула ей чашку холодного чая, который Луиза вылила в собачью миску, предварительно размешав щедрую порцию сахара. Но только когда на поверхности чая расплылась жирная пенка от кипевшего на плите молока, Подружка принялась жадно лакать пенистое лакомство.
– Папа очень огорчится, если ты сыграешь плохо, – настаивала мама.
Вообще-то на самом деле огорчится мама. В Луизе было так много того, что ей не нравилось. Когда она была еще совсем крошкой, она приходила домой в слезах, потому что у других детей не было того, что есть у нее, сетовала мама. Или: она слишком много знает, как будто Луизе известны были мамины секреты. И Луиза действительно помнила то, что следовало забыть: порезы на папиной голове, когда он вернулся домой в Таравади; как он дергал ногами, когда его тащили японцы в Кхули. Даже совсем ребенком она поняла, что лучше притвориться, будто забыла, не признаваться, что помнишь. Порой она и себя чувствовала забытой.
