– Давай я пойду, – сказал Со Лей, когда Бенни, набросив плащ, уже стоял на пороге.
– Она моя дочь… – возразил Бенни, и лицо его внезапно исказила гримаса раскаяния.
– И это еще одна причина остаться с ней – с ними. Не стоит рисковать, Бенни. Я обернусь за четверть часа и приведу лекаря…
У подножия холма полыхнуло, затем донесся взрыв, вспышка на миг озарила безжизненную пустоту комнаты за их спинами. Дети и прислуга прятались вместе с Кхин среди штабелей винтовок в кабинете Бенни. Но в этой вспышке Бенни вдруг разглядел мир, где нет больше его семьи – семьи, о верности которой он позабыл, и он застыл, скованный ужасом.
– Я должен увезти нас отсюда… – выговорил наконец он, – в Кхули или Тенассерим…
И не добавил: «А ты поедешь с нами?»
– Мое место на линии фронта, – помедлив, сказал Со Лей. Он чувствовал, что падает в бездну, что бесконечно растянутая нить, связывавшая их, лопнула.
Вот и конец, подумал он.
Как все же странно, что это произошло в тот самый момент, когда началась революция.
9
Среди деревьев
В феврале – когда каренская революция вступила в первую трагическую фазу, и качины присоединились к восстанию, и правительственные войска взбунтовались, и крупные города, включая Мандалай и Пром, сдались армиям «инсургентов», – Бенни арендовал самолет, чтобы перевезти семью вместе с другими каренами в Татон, столицу старого королевства монов на равнине Тенассерим в Южной Бирме, действующую зону перемирия.
Если дом, который они снимали в Татоне, висевший на сваях, как на стволах деревьев, над утоптанной землей, чем-то и напоминал Луизе о Таравади, если зловоние от гниющих отходов под этим домом возвращало ее мысли к тем мрачным дням, когда папу арестовали в Таравади, – если это бегство смутно напоминало бегство в Кхули, то она притворялась, что ей все равно. Рядом с домом высилась стена древнего города, заросшая травой и диким виноградом, а за ней – крутой склон холма, на вершине которого стояла белая с золотом пагода, и каждый день они с Джонни, избавленные от оков обязательной ванны, занятий музыкой и школьных уроков, играли в шарики, копались в желтой глине и бегали наперегонки со своими новыми приятелями-монами на самую вершину пагоды, где сбрасывали обувь и воображали, что они птички, парящие на ветру. Там, под порывами ветра, комок в горле мог растаять.
Папа настоял на том, чтобы взять с собой Луизин аккордеон, и по вечерам он буквально рыдал от смеха, когда она сражалась с неповоротливой громадиной, выдавливая залихватские дребезжащие мелодии. Она догадывалась, что папин смех – от того же отчаяния, что и ее потребность рассмешить, и изо всех сил старалась играть, смеяться, пытаться преодолеть тоску и мамин осуждающий взгляд.
В апреле их разыскал Даксворт – «мистер Даксворт, мой старый добрый друг, – прошу прощения, лейтенант Даксворт», как представил папа белого мужчину в форме Армии Бирмы, который возник у подножия лестницы их дома, с подозрительно цветистыми извинениями и личным письмом от премьер-министра Ну.
Это письмо, как папа спокойно объяснил детям, пока Даксворт ждал снаружи, а мама собирала папин чемодан, было приглашением на встречу с Ну «тет-а-тет» в Мульмейне.
– Чтобы мы могли положить конец этому безобразию и начать новую жизнь, – сказал папа. – Это же чудесно, чудесно – правда?
Чудесно, но почему тогда Луиза заметила страх в папиных глазах? И почему дыхание мистера Даксворта источало аромат вины, почему в ослепительной навязчивой улыбке этого человека она видела ложь?
Руки у мамы дрожали, когда она укладывала бамбуковые трубки с вареным рисом в сумку и просила Хта Хта – единственную из слуг, кого они взяли с собой, – погладить папины брюки в дорогу.
– Кхин, – позвал папа. – Иди сюда.
Но мама продолжала суетиться, поставила вариться яйца, тогда папа просто взял ее за руку и потянул к себе, и они все вместе встали в кружок – и притихли, всем существом внимая предзнаменованиям нависшей над ними угрозы.
– Знаете, надежда есть, – тихонько сказал папа, а мама заплакала. – Гораздо больше надежды, чем раньше. Нам повезло, что с нами до сих пор не случилось ничего страшного – что мы здесь, что мы вместе. Я не боюсь, Кхин.
Обычно мама и папа цеплялись каждый за свой язык, за своих друзей и свои собственные жизни. Но сейчас мама упала папе на грудь и вцепилась в него.
– Вырасту и убью этого дядьку! – заорал Джонни.
– Не говори так, – пожурил папа. – Мистер Даксворт просто делает свою работу.
Почему они говорят так, будто папу уже арестовали? Луиза ощущала, как дурные предчувствия гасят ее улыбку – улыбку, которую она старательно нацепила ради брата и сестер, ради папы, потому что могла – разве нет? – спасти его своей радостью.
– Как ты попадешь в Мульмейн, папочка? – весело спросила она.
– Ну, полагаю, самолетом.
– А долго туда лететь?
– Не очень. Несколько часов от силы.
– А самолет будет большой или маленький? – встрял Джонни. Да, разговоры о самолетах были способом избавиться от тревоги и даже беспросветного мрака, который ожидал их всех.
– Когда вернусь, обязательно расскажу. – Папа пытался улыбаться в ответ. – А сейчас не смотрите мне вслед – не провожайте. Не хочу оглядываться и видеть ваши печальные мордашки. Хочу унести с собой на память вот эти сияющие глаза… Ну вот, теперь и Грейси улыбается!
И малышка Грейси – самая ранимая из них, во всех смыслах – внезапно разразилась беззвучными рыданиями и прильнула к Луизиной шее.
Ночью тишина сомкнулась вокруг нее – тишина папиного отсутствия. Луиза лежала на полу в одной комнате вместе с братом и сестрой и представляла, как папа путешествует в Мульмейн. Видела, как он сидит в вибрирующем самолете рядом с Даксвортом, как самолет снижается в дождливом небе и как светит солнце, когда папа выходит у берега бирюзового моря. Но сколько ни старалась, никак не могла избавиться от финальной картинки: из моря встают солдаты, окружают папу, как огромная волна, а Даксворт беспомощно топчется рядом.
Наутро ее разбудили зловещие завывания, доносившиеся с улицы. Мама влетела в комнату, подняла остальных, а потом все вместе собрались в темной комнате. Мама растерянно и испуганно рассказала, что бирманцы нарушили перемирие в Татоне.
– Предали, – повторяла она. – Нас предали.
Бирманцы уже здесь, входят в город.
А что это означает для папы? – хотела спросить Луиза.
Но мама сказала:
– Будете шуметь, и всем нам конец. Отныне вам нельзя плакать, нельзя капризничать и жаловаться. Если хотите есть, ищите себе еду сами. Если хотите пить, ищите ручей. Если устали, не обращайте внимания на усталость. Если вам больно, плачьте только в сердце. – И добавила со слезами в глазах: – Сохрани вас Бог, детки.
