Это пройдет, успокаивала она себя в радостном возбуждении, когда Бенни вернулся живым из японского плена. Но потом увидела его раны, и ее собственная рана вновь начала кровоточить. А вскоре Бенни заподозрил, что у них «было что-то с Со Леем», и замкнулся, не рассказал, через что он прошел, и все это стало еще одним подтверждением их отстраненности в браке. После плена он долго не прикасался к ней, а когда стало ясно, что она беременна, даже бровью не повел, повергнув ее в отчаяние. Значит, он считает, что ребенок от него, убеждала она себя. Ведь они были вместе за несколько дней до его ареста?.. Родилась малышка, и с каждым днем в ее очаровательных младенческих чертах все больше проглядывал Со Лей, и упорное молчание Бенни окончательно заточило Кхин в ее грехе.
Она оказалась поймана в ловушку собственной ошибки, боли и растущей горечи. Когда Бенни стал ходить на сторону, она покорилась его возродившейся сексуальности как приговору – приняла это унижение как расплату за свою ошибку. О да, она многое получила от обрушившегося на них богатства, но молча осуждала наивную веру Бенни в то, что за деньги можно купить всех, включая каренов. Она презирала его убежденность в том, будто можно сражаться за дело революции, не замарав кулаки кровью. И если она любила Со Лея – и пускай, когда он вновь появился в их жизни, она игнорировала его робкие взгляды, не желая повторять ошибку, – если она все еще любила Со Лея, то вовсе не из-за общей их крови, но потому, что Со Лей понимал: он не важнее дела, вокруг которого они сплотились, и у него не больше права не сражаться, чем у самого бедного крестьянина. Кхин все больше и больше отгораживалась от мужчин, проводя время с прислугой, и это был ее личный бунт против пугающего мира, который ее дети считали таким уютным и безопасным.
Мысль о детях заставила ее остановиться, Кхин обернулась, словно обдумывая, не вернуться ли к ним. Ей лишь двадцать восемь, а она уже пережила столько горя, видела столько ужасов. И не в силах разбираться еще и с этим. Она просто должна найти для своей семьи способ выжить. Продираясь сквозь заросли вслед за каренами, которые держали курс на темнеющие впереди горы, – обреченные, как и все карены, вечно странствовать – Кхин чувствовала, как бремя, тяготившее ее, становится все легче.
Зеленоватая вода реки Билин в меркнущем свете дня выглядела такой мирной, когда они добрались до берега, где был разбит лагерь – бараки и полная неразбериха – для солдат и беженцев. Обессиленная Кхин благодарно приняла миску риса с рыбной приправой и присела под деревьями, чуть в стороне ото всех; пока она не чувствовала в себе сил, чтобы притворяться, будто ей в радость компания. Разговоры, общение были для нее сейчас предательством детей, которых она оставила, и Бенни.
Но, поднеся ко рту первую ложку теплого риса, Кхин увидела у самой воды солдата, которого встретила несколько лет назад в Кхули. Он сидел один у костра и играл на губной гармошке. Лин Хтин, или Линтон, – так его зовут, припомнила Кхин. В Кхули он зашел по пути к каренским отрядам, и почему-то деревенские мужчины отнеслись к нему с подозрением. А ей тогда понравились его быстрые уверенные манеры и смешливость. А еще он был возмутительно красив – и на несколько лет моложе ее.
Словно чувствуя ее взгляд, он внезапно перестал играть и поднял глаза. Смотрел он в упор и очень откровенно, и Кхин покраснела, хотя едва ли он мог разглядеть ее смущение с расстояния в двадцать футов. Кхин неуверенно улыбнулась и уткнулась в свою плошку с рисом, который ей вдруг стало неловко есть в одиночку. Гармошка опять заиграла старинную каренскую песню, которой она не слышала с самого детства, потом звук оборвался.
– Идите к нам, – раздался спокойный голос.
Как до смешного фальшиво прозвучал ее ответ – удивление, недоумение, сомнение. Но вот она бредет с плошкой в руках, через грязь, отмахиваясь от москитов, и эхо угрызений совести гудит в ушах. Почему она спешит, как послушный щенок, по первому зову, когда на самом деле хотела посидеть в одиночестве? Он не отрывал от нее взгляда (никакой каренской скромности, да?), широко улыбнулся, когда она села рядом. И эта улыбка лишь укрепила ощущение, что нужно выпутываться из этой ситуации так же быстро, как она в нее влипла.
– Вот кого я мечтал встретить, – сказал он, но обращаясь не к Кхин, а к солдату, рыхлому толстогубому улыбчивому парню, который, пыхтя, опустил у костра набитый мешок и котелок, полный воды.
Линтон поднес к губам гармошку и продолжил выдувать печальную мелодию, уже не обращая внимания ни на нее, ни на парня. А тот принялся готовить ужин: отмерил рис, подвесил котелок над костром, достал из мешка горсть грибов, ростки бамбука и папоротника, а потом и пару маленьких птичек. Ну что ж, она же хотела, чтобы ее оставили наедине с мыслями, верно? И впрямь было что-то умиротворяющее в передышке, которую предлагали эти люди. Она успокоилась и просто ела, слушала и наблюдала, как играет Линтон, как молодой солдат ощипывает и потрошит птичек, как раздвигает угли, пристраивает в сторонке котелок, солит и насаживает на вертел свою добычу, раздувает огонь и подвешивает над ним дичь.
И только когда с птичьих тушек закапал жир, Линтон заговорил:
– Вы же не откажетесь отведать аппетитной стряпни Санни, правда?
Он спрятал гармошку в карман. Санни улыбнулся, протянул руку, и Кхин, поблагодарив, передала ему свою миску, где еще оставался рис, поверх которого легли овощи и птичье мясо.
Некоторое время они молча ели, потом Санни собрал посуду и унес ее к реке, чтобы помыть. Странно, но вкусная еда (самая роскошная после бегства из Татона), измазанные жиром пальцы почему-то вновь повергли Кхин в смущение, она чувствовала, как краска приливает к лицу под выжидательным взглядом Линтона.
– Они знают, что случилось с вашим мужем?
Вопрос выбил ее из равновесия. Она испугалась, что потеряет самообладание.
– Нет… Разве не известно… всем… что он должен был встретиться с премьер-министром?
Линтон порылся в кармане, достал табак и бумагу. Молча свернул самокрутку, протянул ей, вопросительно глянув, она отказалась – и тут же пожалела. Он раскурил самокрутку и погрузился в свои мысли, словно забыв о ее вопросе. Он смотрел на огонь и будто видел нечто мучительное, но вот взгляд скользнул к темнеющему небу, и боли в глазах как не бывало.
– Вообще-то, – заговорил он, глядя на небо, в котором уже загорались звезды, – все, о которых вы говорите, категорически безмозглы. – Линтон глубоко затянулся. – Разумеется, военные шишки в том бардаке, который считается армией, слыхали, что У Ну вызвал вашего мужа, но со стороны Со Бенциона было бы наивно предполагать, что такая встреча состоится.
– Почему же все считают, что мой муж это предполагал? – возразила Кхин.
У нее имелись свои соображения насчет веры Бенни в обещания Даксворта и Ну. Ей казалось вполне вероятным, что Бенни прекрасно понимал: Даксворт везет его на расправу, и его покладистость объяснялась просто – Бенни боялся, как бы не схватили ее и детей, и точно так же, как тогда в Кхули с японцами, он не стал сопротивляться.
