– То, что вы рассказали в тот вечер, когда мы впервые встретились, про вашу статью, про ваши взгляды на Бирму как на союз национальных государств, одно из которых собственно бирманское… федеративное устройство, – это последнее, что человек вроде Себалда желает видеть в этой стране.
– Вы ведь понимаете, меня интересует, что желает видеть в этой стране народ Бирмы…
– Не будьте наивным.
– Простите?
– Позиция Себалда, позиция Государственного департамента заключается в том, что бирманское правительство по сути своей антикоммунистично. Что оно пользуется широкой поддержкой среди граждан и, следовательно, заслуживает нашей поддержки и понимания.
– Ясно.
А чего Бенни ждал от Соединенных Штатов? Чего, на самом деле, он должен был ожидать? После его дурацкой, оптимистичной статьи, которую он безответно рассылал в их газеты… Его мнение не имело значения, потому что никакого значения не имел народ Бирмы. Бирма важна только как проблема, которую она может представлять для стран, что действительно имеют значение, – Америка, Китай, Советский Союз.
Но Янг не закончил.
– И поскольку Себалд приравнивает местные оппозиционные силы к коммунистической угрозе…
– Это безумие…
– Поскольку он считает этнические группы типа каренов однозначно левацкими, он категорически настаивает на том, что Соединенные Штаты должны способствовать укреплению бирманского центрального правительства и его армии, должны помочь в ликвидации оппозиции.
– Он именно такой термин использует – «ликвидация»?
– Это универсальный термин, используемый в подобных случаях.
– А Себалд близок к Эйзенхауэру?
– Определенно. До некоторой степени.
– И все же вы здесь.
– Не все мы – Госдепартамент.
Дождь хлынул стеной. Бенни внезапно ощутил, что ему нечем дышать, встал, шагнул к окну и рывком отворил ставень; от промытого дождем асфальта пахло нефтью.
– Важно, чтобы это окно было всегда закрыто, – тихо проговорил американец.
По улице, в некотором отдалении, торопливо шел человек, и эта одинокая человеческая фигура словно олицетворяла оставленность, которую Бенни носил в себе всю жизнь. Но именно в этот момент он столь же остро осознал если не возможность дружбы с Янгом, то хотя бы возможность не столь мучительного одиночества. Он закрыл ставень и обернулся:
– Вы так и не сказали, чего вы от меня хотите, мистер Янг.
– Тесак.
– Простите?
– Мой псевдоним. Если в будущем я свяжусь с вами, вы меня будете знать под таким именем.
Янг снял очки, потер глаза.
И Бенни наконец сорвался с тонкой грани, на которой балансировал, – не свободы, но времени. Он словно вернулся в тюремную камеру, вернулся к Со Лею, услышал его голос, предостережения старого друга. Если к тебе обратится некто по имени Тесак, еще раз обдумай вопрос о доверии, Бенни.
– Тесак? – услышал он свой задыхающийся голос, обращенный к человеку, который был захватчиком, посягающим на его прошлое. – Не слишком вызывает доверие. Может показаться, что вы намерены отколоть нежелательные элементы от тела Бирмы… Именно это вы пытаетесь проделать со мной, «Тесак»? Втереться в доверие к карену, чтобы уничтожить оппозицию? Со Лей предупреждал меня насчет вас. Это же были вы, верно? – наседал Бенни, вспомнив «американца», про которого говорил Не Вин в тюрьме на Барр-стрит: «…собрались встретиться с неким американцем в Таиланде – агентом ЦРУ, несомненно…» – Вы тот американец, которому доверяли наши лидеры! Тот, на встречу с которым они направлялись, когда попали в засаду, и лишь Со Лей ускользнул. Это вы сообщили Мяснику, где устроить засаду?
Янг, будто увидев нечто жуткое за спиной Бенни, подслеповато заморгал, снял и опять надел очки.
– Не могу сказать, должны ли вы доверять мне, мистер Бенцион, – произнес он дрожащим голосом. – Не могу сказать, что я сам полностью доверяю себе. Но я пытался помочь Со Лею и каренам. Не все из нас забыли, что сделал для нас ваш народ. И я, как и любой из вас, возмущен жестокостью Не Вина… Но я не могу сделать это один.
– Сделать что? Что такого вы пытаетесь делать?
Янг судорожно сглотнул, словно подавляя неприязнь, которой суждено возникнуть между ними.
– Когда вспыхнула революция, Со Лей познакомил меня с одним человеком. Его звали Линтон, он командовал батальоном в армии каренов.
Линтон. У Бенни всплыло вдруг смутное воспоминание о встрече с парнем с таким именем в Кхули, тогда через деревню прошли сотни каренских солдат.
– Они с Со Леем вместе участвовали в спецоперациях под командованием англичан. Я встречался с этим человеком лишь однажды, но этого оказалось достаточно.
– Достаточно?
Намек на радостное возбуждение скрывался в уголках глаз американца – и в его голосе.
– Знаете, я ведь как вы, мистер Бенцион. Тоже пытаюсь найти решение бирманской проблемы. И я полагаю, что Линтон может сыграть в этом деле ключевую роль. В панэтнической, антикоммунистической оппозиционной коалиции он тот, кто в конечном итоге может повлиять на центр. Проблема – в контакте. Линтон славится своей неуловимостью, его невозможно поймать, перехватить. Когда я в последний раз разговаривал с Со Леем, за пару недель до того, как его схватили, я спросил его о Линтоне, что он из себя представляет, и Со Лей сказал… – Американец внезапно и стремительно залился краской. – Он сказал, что если я хочу разузнать о Линтоне, то мне следует спросить у вашей жены.
13
Размытый силуэт
Иногда, вспоминая о том времени, когда Линтон исчез, когда она отчаянно искала способ прокормить детей и начала торговать арахисовым маслом, сигарами и листьями бетеля, присоединившись к бесчисленным лоточникам, предлагавшим свой товар по дальним деревням среди жарких и влажных горных лесов на востоке Монского государства, Кхин вспоминала лишь бесконечную дорогу, часы, дни, недели, месяцы пути, не обремененного никем и ничем, кроме товара за спиной. Она помнила туман, сырость, дождь, косо падавший с неба и даривший облегчение; голодных матерей на рынках; вязкую слякоть лесных троп, от которой так болели ноги; необъятность спокойного неба, бескрайние рисовые поля. Иногда она забредала на такое поле – не уверенная, что не вторгается на вражескую территорию, – и сочные зеленые ростки словно разглядывали ее в ответ: размытый силуэт, неведомо кто, бродящий неведомо где.
Она хранила в памяти картины сожженных дотла деревень и разлагающихся мертвых тел, черных от мух. И ощущение вечно мокрого тела. Ее пот. И ее запах. И прохлада притоков реки Салуин. Иногда она останавливалась у воды, разводила костер – на ночь или чтобы сварить горсть риса – и ловила себя на том, что разговаривает с детьми, просит их не свалиться в воду. Или в плотной рыночной толпе кто-нибудь встречался с ней взглядом, и ее охватывало непреодолимое желание поведать о своих страданиях – рассказать о четырех детях, которых она оставила, о муже, который неизвестно, жив или мертв. Ей казалось тогда, что небеса рухнули и все они обречены бесцельно скитаться в нескончаемой ночи.
