– Я подумал, что твой американец…
– Мой американец?
Джонни покраснел, темные глаза сердито блеснули.
– Ты читал мои записи, Джонни?
В последнее время в своих дневниках Бенни обращался к Тесаку напрямую – с негодованием человека, преданного тем, кому он доверял, кем почти дорожил, – и мысль о том, что мальчик видел эти записи, расстроила его.
– Деньги просто оседают здесь, – повторил Джонни. – Если бы он об этом узнал – если бы узнал, сколько их…
– И что?
– Ты мог бы начать бизнес вместе с ним. Показать, как тут делают дела…
– И ты полагаешь, что бирманское правительство послушно даст ему денег, а он послушно поделится со мной? Послушай, сынок, тебя ведет не в ту сторону. С этими людьми нельзя затевать дела и ожидать личной выгоды. Они выслушают, они высосут твой разум и мысли, а потом бросят гнить со всеми твоими ожиданиями.
Он хотел продолжить – рассказать о красоте мира, от которой сам отворачивался, о красоте, которую Рита помогла ему разглядеть. Но вдруг почувствовал себя ужасно глупо.
Джонни – с презрением, которого позже будет стыдиться, – сказал:
– Деньги просто оседают здесь. А ты просто здесь сидишь. Но я не собираюсь сидеть с тобой и задыхаться!
Правление Луизы в качестве национальной королевы красоты началось еще до того, как Луиза ею стала. За два месяца до главного конкурса газеты принялись отмечать ее «особый» статус «символа единства и интеграции», туманно намекать на ее смешанное происхождение, но при этом замалчивать ее связь с каренами (и евреями).
– Они обвели нас вокруг пальца, – виновато бормотал себе под нос Бенни.
Он-то надеялся использовать шумиху вокруг «Мисс Бирмы», чтобы продвигать свои идеи, но оказалось, что он просто создал «ракурс» для бирманцев. Или нет, оружие. Оружие бирманизации. Оружие против революции. Если сама Луиза, как расово неопределенный продукт ассимиляции, уже стала символом «высшей формы единения», как однажды сказал Аун Сан (то есть могла служить «национальным задачам и целям»), то ее победа в конкурсе доказала бы, что никакого расизма в стране нет, что нет никакой дискриминации по национальному признаку.
Бенни ужасала намеренная слепота Кхин к дискриминации, что пряталась за навязчивым вниманием прессы к Луизе. По всей видимости, Кхин надеялась, что вскоре подобное же внимание достанется и ей. Перед конкурсом она стала куда придирчивее выбирать наряды, дочь она сопровождала в эффектных шалях и саронгах, каждое утро выходила из своей спальни со все более изощренным макияжем. Кхин с наслаждением купалась в отраженном свете звезды, тогда как сама звезда (по крайней мере, дома) демонстрировала нежелание становиться знаменитостью.
– Это все ерунда!
Беззаботный тон и смех Луизы должны были успокоить Бенни, хотя перед его глазами так и стояла картина: дочь на ярко освещенной сцене, в откровенном купальнике и вызывающе эффектной позе. Лишь однажды он увидел, как гримаса подлинного ужаса исказила лицо Луизы, – когда Кхин застала их обоих за обеденным столом и сунула журнал с фотографиями главных претенденток на титул, в том числе и кокетливо позирующей Луизы в короне Мисс Каренское государство.
Их семье выделили два билета на конкурс «Мисс Бирма», и Кхин каким-то образом добилась для мужа разрешения покинуть дом, хотя упорно твердила всем, включая Луизу, что Бенни сам это устроил; стыдилась, вероятно, его позорной никчемности. И вот в день конкурса, через несколько часов после того как Луиза и Кхин уехали, Бенни вышел на свободу. На относительную свободу, в сопровождении солдата Армии Бирмы, одного из тех, кто служил в будке охраны у въезда на территорию дома. Было странно – странно и зловеще трогательно, – когда конвойный притормозил у будки, чтобы приятели смогли поприветствовать отца будущей национальной королевы красоты.
К Центральному вокзалу они добрались в сгущающихся сумерках. Толпа уже запрудила дорогу, ведущую к стадиону, носящему имя Аун Сана, освободителя Бирмы и защитника простого народа. Бенни испытывал странное ощущение причастности, глядя на людей из окна автомобиля: вот мать тянет за руку малыша, вот тощий мужчина торгует с лотка едой, вот полицейский перегораживает боковую улицу, вот безногая девочка едет в коляске, которую тащит собака. Взволнованное нетерпение висело в воздухе, и это воодушевление неожиданно передалось Бенни. У него дух захватывало при виде толпы народа: молодые и старые, состоятельные и нищие, респектабельные и бандитского вида люди заполонили улицы. И всех их объединяло удивительно недемократичное и иррациональное стремление хоть одним глазком увидеть, кто получит корону, ведь большинство из них не в состоянии заплатить даже за самые дешевые билеты… Но ведь и в самой красоте тоже нет ничего рационального и демократичного, сказал себе Бенни. И все же красота универсальна, ей нет дела ни до классовых, ни до национальных различий. Эти люди готовы восхищаться девушкой любого происхождения, которая станет их королевой. Возможно, лишь красота способна изменить человека. Но Бенни тут же одернул себя: подло и коварно приукрашивать образ страны, используя девушку, каким бы ни было ее происхождение, пока где-то во мраке за пределами Дельты продолжают убивать невинных людей.
За полквартала до стадиона фургон остановился около джипа, в котором двое солдат дожидались Бенни, чтобы отконвоировать его сквозь скопище потенциальных зрителей, выплескивающееся из здания вокзала. Прозрачный вечер таял, уступая место сгущающейся темноте, и атака из образов, звуков и запахов, обрушивающихся на Бенни, усилилась. Его торжественно провели мимо толпы попрошаек, оттесняемой охраной, через ворота стадиона, в какой-то тоннель, а оттуда на арену, где в тени, отбрасываемой громадной сценой, он обнаружил Кхин, сидящую в первых рядах заполненных публикой трибун. Она с явным облегчением помахала ему, следя, как он пробирается по узкому проходу, и им овладело чувство общности, связанности с ней годами испытаний. Как же легко он забыл то могучее наслаждение, что она с готовностью и щедростью дарила ему. Как же упоительны были годы – и не только первые, но все годы до его ареста, – когда они отдались совместной жизни, полностью изменившей их обоих. И сейчас, пробираясь к жене, Бенни видел в ее лице, по-прежнему прекрасном, каждого из их детей. И когда он уселся на жесткую скамью между ней и каким-то толстяком, она прижалась к нему, шепча на ухо: «Ты видел Кэти Не Вин? Она сидит с ним», и Бенни мгновенно успокоился, слушая ее голос, вдыхая свежий запах ее духов с тонкой ноткой ее собственного, почти неуловимого аромата.
Это чувство – обновленной любви к жене, близости к ней – все нарастало, но тут прожекторы на стадионе притушили и тысячи собравшихся людей накрыла тишина, а из репродукторов зазвучала нежная мелодия. Со сцены хлынул поток желтого света, и появилась процессия девушек в купальниках. Многие, отметил Бенни сочувственно, были слишком вульгарно накрашены; улыбки у большинства были уж очень искусственными; некоторые покачивали бедрами, изображая женский магнетизм; одни растерянно поглядывали на публику, другие подмигивали в темноту зала, словно рассчитывая найти поддержку. А вот и Луиза в простом белом купальнике, и в этот миг будто включили рубильник… Это какое-то особое освещение, благодаря которому ее кожа так сияет? Ее улыбка словно адресована всему стадиону, она пронизывает его насквозь и проникает дальше, распахивает ворота и впускает на стадион всех желающих…
