До прихода белых людей мы жили вдоль рек и ручьев, и бирманцы заставляли нас тянуть лодки и рубить ратанговые пальмы. Они заставляли нас ходить за плугом и собирать воск и кардамон, плести циновки, драть кору на веревки, таскать бревна, корчевать пни и расчищать землю под их города. Они требовали даров – ямс, клубни арума, имбирь, красный перец, чай, слоновьи бивни и рога носорогов. Если у нас не было денег, чтобы заплатить им, они заставляли нас брать в долг и тем вновь обращали в рабство. Они заставляли нас охранять их крепости, быть их проводниками в лесах и похищать сиамцев, а руки у нас были связаны. Они секли нас розгами, колотили кулаками, били нас днями напролет, пока многие из нас не пали замертво. Они заставили нас доставлять рис для их солдат, и наши поля пожелтели, и множество людей погибли от голода. Они разлучали и похищали нас, чтобы мы болели от тоски друг по другу или молили о пощаде и быстрой смерти. Мы бежали и скрывались по берегам ручьев, в горных ущельях, чтобы они не отобрали наши рисовые поля и наших женщин. Но они находили нас, и возвращали назад, и заставляли селиться возле их городов, где великое множество из нас нашло свой конец.
И в смятении мы молились в зарослях. «Дети и внуки, – гласили древние сказания Старейшин. – Йива спасет наш народ». Мы молились, а дождь поливал нас, и москиты и пиявки кусали нас. «Если Йива спасет нас, пускай спасает скорее. Увы! Где же Йива?» – вопрошали мы. «Дети и внуки, – отвечали Старейшины. – Если нечто приходит по земле, рыдайте; если морем – смейтесь. Оно не придет при нашей жизни, но придет к вам. Если придет морем, вы сможете вздохнуть свободно; но если по земле, вам не останется и клочка ее».
– А как пришли белые чужестранцы, мама? – иногда сонно спрашивала она со своей циновки под москитной сеткой.
С моря! С моря! – отвечала мамина песня, хотя звучала она как горестный плач.
Следующим вечером, когда Кхин кормила мальчика рисом и супом в кухне особняка судьи, она заметила через окно, как перед домом остановился черный автомобиль. Пока из задней двери нерешительно выбирался офицер, она подхватила малыша на руки и уткнулась лицом в его нежную шею.
– Что случилось, няня? – удивился мальчик. – Тебе грустно?
– Давай спрячемся? – неожиданно для себя пробормотала она.
Потом раздался стук, за которым последовал знакомый скрип кресла красного дерева, когда судья вставал.
– Кто-то пришел! – воскликнул мальчик, спрыгивая с ее колен, и кинулся из кухни.
С тех пор как два года назад умерла его мать, визиты гостей стали редкостью.
Кхин напряженно вслушивалась в приглушенный, то оживлявшийся, то затихавший разговор в соседней комнате – внезапные вопросы и рассудительные высказывания судьи, уверенность в ответных репликах офицера, смягченная, как она решила, уважением к судье и нервозностью. До нее доносились только отдельные английские слова («девушка», «порт», «солнышко» или «сынишка»), и неопределенность беседы подкрепляла ощущение, что она на время защищена от столкновения с собственной судьбой.
– Кхин! – позвал судья.
Она встала и, нетвердо шагая, направилась в гостиную; офицер сидел в кресле судьи – фуражка на коленях, волны черных волос приглажены бриллиантином. Он поймал ее взгляд, вежливо кивнул, будто молча умоляя о чем-то, и она быстро отвернулась – к судье, разглядывавшему ее с козетки в другом конце комнаты; малыш сидел у его ног.
– Ты знакома с этим молодым человеком, Кхин? – спросил судья на каренском.
В вопросе не было ничего притворного, как и не было никакого неодобрения. Участливые серые глаза судьи говорили лишь, что он просто хочет услышать ответ.
– Я встречалась с ним раньше.
Если судья и расслышал дрожь в ее голосе, то не подал виду.
– А была бы ты не против встретиться с ним еще разок? – спросил он с мягкой улыбкой. – Он вот очень хочет тебя увидеть. Ты наверняка скажешь, что это смешно, но он уже решил жениться на тебе, если ты, конечно, согласишься.
Она обернулась к офицеру, уши у которого – без спасительного прикрытия фуражки, – кажется, стали еще больше, длинные ресницы жалостливо хлопали, и это вдруг развеселило ее. Словно залпом выпив полную чашку рисового вина, Кхин сделалась внезапно восторженно-счастливой, немножко сумасшедшей, голова закружилась… Губы издали странный, едва слышный щебечущий смех, который стал громче, когда на лице офицера проступила глуповатая сконфуженная улыбка (сконфуженная, наверное, от того, что он решил, будто она с судьей обменялись шутками на его счет). Она прикрыла ладошкой рот, веля себе угомониться и опасаясь, что расплачется, если не удастся, но тут и мальчик почему-то тоже рассмеялся, а вслед за ним хохотнул и судья, и даже офицер подхватил – и какой же у него был звучный, милый, искренний смех!
– Похоже, эта мысль тебе нравится, – заметил судья, когда все отсмеялись.
Она перевела дыхание, беря себя в руки.
– Нет, – тихо ответила она.
– Нет? – удивился он.
– В смысле, да.
– Да?
Офицер вертел головой, явно озадаченный ее ответами, как и она сама. А затем, после долгой паузы, удивил ее, пустившись в мелодичный речитатив исповеданий преданности и сожалений. Он не отводил глаз, и она видела в них страдание, которого не могла постичь.
Судья дипломатично вскинул руку и парой английских слов прервал излияния офицера. Затем обратился к ней.
– Он только что объяснил тебе, Кхин, – начал судья, – что он задержится в Акьябе всего на месяц, после чего его переведут обратно в Рангун… Он говорит, что настолько был поражен твоей красотой, что следил за тобой и Блессингом по пути из порта, за что приносит свои извинения.
– Он белый индиец? – услышала она свой голос.
Судье, кажется, вопрос не понравился, но он все же повернулся к офицеру и принялся расспрашивать. Начал офицер едва ли не шепотом, но судья был настойчив, и ответы становились все более решительными, как ей показалось, более откровенными и даже нетерпеливыми.
– Он ничего не знает о нашем народе, Кхин. Не знает даже, в чем разница между бирманцами и каренами, хотя и родился здесь. Он еврей. Я сказал ему, что ты христианка. Что твоя мать, скорее всего, потребует, чтобы ты венчалась в баптистской церкви, как и ты сама, несомненно, захочешь… Странно, но это его не пугает. Он даже говорит, что из-за этого ты ему еще больше нравишься. Что он практически полухристианин. – На миг судья словно забылся, задумавшись, потом продолжил: – Полагаю, многие из нас, христиан-каренов, тоже полуязычники или полубуддисты, если уж на то пошло.
Но не я, хотела она возразить. О, с нее достаточно и язычников, и буддистов, но и от христианства она тайно отреклась много лет назад – после того, что случилось с ее отцом. Нет, судья неправильно ее понял, и Кхин сказала себе, что не должна дальше морочить людям голову. Надо же, ведет разговоры о браке с мужчиной, от которого порывалась спрятаться, с мужчиной, чьего языка она не понимает!
