– А как же Уильям Янг?
Этот поворот в разговоре ошарашил Бенни не меньше, чем Линтона. Искра сомнения или интереса в прищурившихся глазах Линтона подсказала Бенни, что он пересек некую черту – вторгся в личный этический кодекс Линтона, согласно которому лишь он сам может решать, что раскрывать, а что нет.
Но Бенни уже был не в силах сдерживать себя, он вскочил и ринулся прочь из комнаты – по коридору в кабинет, где из обшарпанного старого письменного стола выхватил стопку своих заметок.
– Почитай! – выкрикнул он, вернувшись, и принялся яростно размахивать листками перед самым лицом Линтона. – Докажи, что все мои предположения ошибочны! Делай что хочешь, но передай это ему, если он тот, с кем ты работаешь! Это все, что у меня есть!
Линтон не подал виду, что его поразила вспышка Бенни. Нет, во взгляде его, устремленном на Бенни, появилось нечто напоминающее благоговение. Он встал и очень официально принял бумаги из рук Бенни, отрывисто поклонился и сказал:
– Она будет в безопасности.
Линтон направился к двери. А Бенни, все еще пребывавший в эйфории отчаяния, прокричал вслед ему:
– Сделай все, что можешь, для Риты Мья! Эти звери уже пятнадцать лет держат ее в тюрьме Инсейна!
Несколько дней спустя, в силу вселенского закона, согласно которому судьба стреляет залпами чаще, чем одиночными, они получили письмо от американской жены Джонни. Письмо вскрывали – место склейки порвано, аккуратные строчки в отпечатках пальцев, будто государственный цензор сполоснул руки и, не вытерев их, взялся за письмо, а может, просто цензор разрыдался над чужими бедами. Сколько же их, этих разом обрушившихся душевных мук, поневоле задашься вопросом: за что?
Несколько раз перечитав письмо, Бенни поднялся наверх и постучал в дверь комнаты Кхин. Она пригласила его войти – или, точнее, пригласила войти того, кто стучал, наверное подумав, что это Хта Хта. Когда он нерешительно приоткрыл дверь и просунул голову в комнату, Кхин удивилась. Бенни удивился не меньше: мертвенно-бледная, жена неподвижно вытянулась на кровати, руки скрещены на поразительно впалой груди.
– Что-то случилось? – спросила Кхин, заметив письмо в его руках.
Она с видимым усилием попыталась сесть и вздрогнула от боли – в животе, заметил он.
– Ты заболела?
– Скажи, что там.
Кхин оперлась на спинку кровати в тревожном ожидании, а Бенни сел в кресло напротив, и чувство вины окутало его сердце. С первого конкурса «Мисс Бирма», когда со своего места на трибунах он вдруг разглядел, что именно могла символизировать блистательная Луиза, его злость на жену вскипела как никогда раньше. Из-за того, что сотворила Кхин с их дочерью. Бенни винил жену даже в фарсе с побегом, который Луиза разыграла с Линтоном, хотя и не испытывал никакого удовлетворения от мысли, какие страдания, наверное, терзали Кхин. Он тогда заключил, что вся эта затея Кхин по превращению Луизы в звезду, как и ее связь с Со Леем, а потом и с Линтоном, – что все это части ее личной (пускай и абсолютно безнадежной) революции против него, против несчастной жизни с ним. Но, глядя на нее сейчас, заточенную в ловушке кровати, ловушке собственного тела, он осознал, как пристрастен, как несправедлив был к ней. Истина состояла в том, что она никогда не была в заточении. Узником был он. Все это время Кхин могла начать жить своей жизнью, бросить его. Но она осталась. Бенни онемел, настолько его потрясла и растрогала ее верность. Поразительно, думал он, ведь их союз вовсе не был предопределен; они вполне могли бы построить жизнь с кем-то другим. Напротив, почти невероятно, что их верность устояла, несмотря на то что они не были предназначены друг для друга.
– Что бы там ни было, Бенни, пожалуйста, скажи, – взмолилась Кхин.
Кашлянув в кулак, Бенни развернул письмо.
– Это от Нэнси.
Нэнси звали молоденькую жену Джонни, невзрачную, близорукую, размытое фото которой они получили два года назад, после поспешного брака юной пары.
– Она полна надежд, – солгал он. – Пишет, что ее преданность Джонни неизменна. – Еще одна ложь, на этот раз ложь Нэнси, которая, конечно, изо всех сил сама желала верить в нее.
Бенни всмотрелся в очертания букв, выписанных аккуратным девичьим почерком на тонких листках.
– Похоже, у нашего мальчика был нервный срыв. Он готовился к устному экзамену и одновременно управлял финансами своих друзей и нескольких преподавателей. И как только преподаватели могли поставить студента в такое положение, немыслимо…
– Но он жив?
Кхин с тоскливым отчаянием смотрела на него. Бенни не мог, не мог нанести ей еще один удар. Он хотел одного – укрыть ее от страданий до конца дней.
– Да, конечно, дорогая, – заверил он и не стал рассказывать о взлетах и падениях Джонни, как тот играл на бирже; не стал пересказывать, как однажды вечером Джонни не вернулся домой, как Нэнси металась по всему кампусу Мичиганского университета и лишь около полуночи обнаружила его сидящим на корточках в сугробе, голого, испражняющегося. – Он жив.
Жив в психиатрической лечебнице – не стал уточнять Бенни.
И Кхин выдохнула, тело ее расслабилось и опало, словно освободившись от чего-то большего, чем просто воздух, и Бенни перепугался, как бы тело это не перестало дышать вовсе. И преисполнился нежной жалости к жене. Ей, должно быть, было так трудно принять, что их дочь обрела свободу с мужчиной, который однажды освободил саму Кхин – от душевной боли, от одиночества, от плена рабской преданности мужу.
Не прошло и недели, как однажды в полночь его разбудила Хта Хта, с лампой в руке, и сообщила, что белый человек ждет его внизу. Плохо соображая спросонок, Бенни натянул штаны, пригладил волосы. И почему-то совсем не удивился, обнаружив в полутьме гостиной Тесака, который разглядывал фотографию Луизы, изображавшей безмятежную радость под тяжестью короны Мисс Бирмы.
– Полагаю, ты подкупил головорезов в будке у входа, – буркнул Бенни.
Тесак обернулся – не удивленно, нет, но явно взволнованно. И обескураженно. Судя по тому, как он разглядывал Бенни, стало ясно, что время – прошло десять лет с тех пор, как они встречались в последний раз, – обошлось с Бенни не более милосердно, чем с ним самим. Тесак выглядел на пятьдесят. Пологий холм живота, почти слившаяся с подбородком шея – все в его наружности подтверждало, что он побежден и гравитацией, и тем, что Бирма сделала из него или тем, что он сделал из Бирмы. Разве что пропавшие прыщи можно было отнести к положительным переменам. Наконец-то он вышел из подросткового возраста. И сразу стариком.
– Одного из них, – сказал американец, но Бенни уже успел забыть о своем вопросе, – остальные спали на дежурстве.
– Будешь что-нибудь? – Бенни направился к бару, где стояла почти опустевшая бутылка, из тех, что приносил Линтон. Бенни лег спать, изрядно надравшись, и пообещал себе, что с утра будет умереннее, и вот на тебе, полночь, а он разливает остатки виски по стаканам, которые не удосужился сполоснуть.
