– Теперь, – сказал Линтон, – мы должны заслужить себе место рядом с ним.
Луиза не знала, что подпольная штаб-квартира Линтона располагалась в Киоваинге, где она когда-то жила в доме Лесного Губернатора. Через неделю после родов он сообщил, что им нужно перебираться в деревню, расположенную в глубине подконтрольной ему территории.
– Здесь слишком плотная слежка, – сказал он. – Пришла пора возвращаться в леса.
Как странно, что именно в тот момент, когда она готова была сдаться, дрогнуть и отступить, он был готов довериться ей – и даже положиться на нее.
«Кто мы такие, чтобы утверждать, будто смерть не предопределена?» – казалось, хотел сказать он, когда они тайком собирались, на десятую ночь после родов.
Луиза еще кровила, грудь ее была перевязана, сдерживая приходящее молоко. Линтон бросал на нее выразительные взгляды, словно желая разжечь ее волю к борьбе.
«Кто мы такие, чтобы говорить, – будто бы настаивал он, – что утрата не была неизбежна, что она не станет источником новой силы?»
Разгневанная собственными мыслями, что вдруг их ребенку вправду не предназначено было появиться на свет, Луиза в душе упрекала его (а точнее, себя) в слабовольном и таком удобном отношении к потере, в том, что он словно бы соглашается с теми, кто считает, будто истинный смысл жизни именно в страданиях. «По такой логике, – мысленно возражала она, – можно оправдать и зверства Не Вина! И смерть Кеннета! Нет! Нет!» Хотя на самом деле она не верила, что страдания, даже беспричинные, совсем уж бессмысленны. В глубине души она понимала, что только по-настоящему страдавшие могут обрести благодать. Но тогда получается, что благодать навлекает страдания? И ее окутала нежность к Линтону, упаковывавшему вещи, – наверняка его утраты и страдания были безмерны.
После торопливого и бестолкового прощания с родителями и сестрами – чьи испуганные взгляды и молчание, пока она произносила прощальные слова, Луиза отнесла на счет ее недавнего горя и внезапного появления в родном доме после долгого периода разрыва – они с Линтоном отправились в дорогу. По пути в Киоваинг, который они проделали в основном пешком, Линтон рассказывал о своих планах. Его откровения, заглушаемые шелестом дождя, журчанием ручьев, влажными шагами слонов, покорно тащивших их имущество, не задевали Луизу, они растворялись в постоянных мыслях о ребенке. Но даже когда ее пронзали болезненные воспоминания о жизни и смерти малыша, даже когда Линтон описывал самые жуткие события, пережитые им, Луиза ощущала удивительный покой – среди знакомых гор, в буйной влажной чаще, где все было на своем месте. Они словно брели сквозь случайности человеческой истории к более прочному, неизменному порядку вещей. Птицы пели контрапунктом их шагам, наплывающие облака скрывали в своей тени следы человеческого бытия, пробуждая в памяти Луизы ее прошлое в этих горах, в Татоне, Билине и Киоваинге.
– Не Вин только расширяет военную программу, направленную против народа, простых крестьян, – рассказывал Линтон. – Особенно в Дельте, на равнинах. Попробуй сопротивляться, свяжись с кем-нибудь из повстанцев – и рискуешь быть расстрелянным. Они всех загоняют в армию под дулами автоматов – детей, женщин… без исключения. И таким образом не дают нашим солдатам действовать как раньше. Настоящая сеть из человеческих нитей, натянутая от края до края, по всей Дельте и дальше.
Неужели все это – бесчеловечная программа Не Вина, страх Линтона за людей – означало, что Линтон отказался от мирных переговоров? В иные времена Луиза ухватилась бы за его откровенность как за возможность узнать мужа получше, но сейчас у нее не было ни сил обсуждать его войну, ни желания погружаться во что-то, кроме трясины ее утраты.
Они остановились отдохнуть под старой сосной, от которой видно было реку, поворачивающую здесь к Билину, и Луизу с новой силой охватило чувство освобождения от истории – и собственной, и общечеловеческой, – хотя она и встретилась здесь с прошлым. Разве не на этом самом месте они остановились с матерью, братом и сестрами на пути в Киоваинг? Вот Грейси спрашивает, где папа, Джонни сердито смотрит на нее, а стая попугаев вспархивает, разрывая туманную завесу их горя, позволяя двигаться дальше в поисках того, что уготовило им будущее.
Воспоминание возвратило Луизу в недавнее прошлое, к смерти ребенка, к трагедии, ставшей центром ее новой жизни. Но Линтон настойчиво тянул ее в настоящее.
– Армия Бирмы – не единственный враг, – говорил он, увлекая ее к гребню холма, над которым она видела только бесконечную пропасть неба, расколотую грозовыми тучами. – Помнишь, я работал на Со Лея, когда мы воевали с японцами? Отряд 136, специальные операции. Вместе со мной служил парень по имени Бо Му. Мы боготворили Со Лея. Самовлюбленные и самодовольные мальчишки, мы оба. А Со Лей вправлял мозги нашей непростой парочке. Тогда было гораздо понятнее, кто союзник, а кто враг… Но Му так и не смог простить британцев. Будь его воля, карены проводили бы программу последовательной изоляции. Он никому не верит. Ни Западу. Ни Востоку. Ни бирманцам. Ни другим меньшинствам.
Линтон остановился, глядя на широкую цветущую долину внизу.
– Его территория граничит с моей. Вон там, по хребту Доуна, – показал он на другую сторону долины. – И если я потерплю поражение…
– В чем? – Она сама удивилась вопросу. Наверное, ему все же удалось вернуть ее к жизни.
– В созидании доверия, разумеется.
– Я думала, ты хотел создать армию. Построить базу в Тавое.
Он смотрел на нее в замешательстве. Кивнул:
– Да, все это нам необходимо для противодействия внешней силе. Но в стране есть немало людей, кому так же, как и нам, отвратительно происходящее. И есть национальные лидеры, готовые сотрудничать с нами. При достаточном доверии нам не нужно применять силу. Военные действия могут, конечно, подкреплять точку зрения. Но имеем мы свои национальные государства или не имеем их, Луиза, нам необходимо найти способ поладить. Нужен компромисс, нужно отпустить прошлое…
Он передал ей флягу, и она молча отпила ледяной речной воды, вместо того чтобы проглотить комок облегчения, вместо того чтобы спросить, что произойдет, если он потерпит поражение…
– Мы же мирный народ, склонный договариваться, – сказал Линтон, забирая флягу. – Да, нас предали. Да, у нас были причины восстать. Но разве это означает, что мы обречены на бесконечную войну?
– Я не верю в народы и нации, – резко отозвалась Луиза.
Линтон с удивлением посмотрел на нее, и сама она удивилась собственному радикализму. Смерть ребенка открыла Луизе простую истину: она просто человек, а никакой человек не вправе предъявлять исключительные претензии даже на маленький клочок земли. По очевидной причине: человек смертен. И девочка внутри нее – маленькая девочка смешанных кровей, без нации, без корней, которая много лет назад стояла на этом самом месте, лишенная дома, – знала, каково это, когда тебя отвергают те, кто с недавних пор имеет больше, и принимают те, кто давным-давно имеет гораздо меньше. И сейчас Луиза знала, что самое замечательное в Бирме – это как раз многообразие ее народов.
